Коллектив авторов - Дети войны. Народная книга памяти Страница 9

Наступила тишина, оцепенение, а затем прорвались крики, дым, гарь. Бежим к красному дому. И – стоп! Навстречу несут носилки, на них человек, кишки выворочены – я их вижу сейчас! А потом еще носилки, носилки, носилки…

Нас быстро собирают и ведут в лес. Там мы сидим до ночи, притихшие: мы уже знаем, что есть убитые, раненые. Погиб Козловский, возможно, и его напарник.

Две учительницы распределяют еду, мне не дают, но и моего руководителя не ищут.

Ну ладно, это, конечно, детские обиды. Но этих учительниц забыть уже невозможно. Их равнодушные лица оживлялись только тогда, когда они основательно кормили своих собственных детей.

Идем опять на станцию. Еще темно, все окружающее выглядит как в страшных сказках: столбы повалены или наклонены, на них, на проводах висят обрывки вещей, кругом разбросаны обломки, вещи, чемоданы. Падаю в какую-то яму или воронку, пока выбрался – отстал от своих. Суета около вагонов, меня куда-то сажают. Это обычный плацкартный вагон.

Через некоторое время поезд трогается. Начинают рассаживать – оказывается, я чужой, попал не в свою организацию и для меня места не находится. Две учительницы распределяют еду, мне не дают, но и моего руководителя не ищут.

Ну ладно, это, конечно, детские обиды.

Но этих учительниц забыть уже невозможно. Их равнодушные лица оживлялись только тогда, когда они основательно кормили своих собственных детей.

Только на третий день на большой остановке совершенно обессиленный выхожу из вагона, плетусь вдоль поезда, реву и вдруг меня хватает в охапку кто-то. Иван Прокофьевич! Наш руководитель! Ведет меня к нашим, у нас теплушка. Мне отрезают большой шмат хлеба; я долго не могу успокоиться…

Доехали до станции Слободской. Здесь нас покормили и распределили по деревням. Наша группа попала в деревню Лутошкино Шестаковского района Кировской области. Поселились в большой дом, очевидно школу.

Через некоторое время младшие ребята решили бежать в Ленинград. Я об этом написал домой, но неожиданно попал в больницу (видимо, с дизентерией). Когда уже выздоравливал, за мной приехал отец. Он – инженер-строитель – строил укрепления под Ленинградом и, не знаю уж как, отпросился на несколько дней. Всеми правдами и неправдами, на воинских эшелонах, на грузовых поездах добрались до Ленинграда в 20-х числах августа, за несколько дней до того, как замкнулось блокадное кольцо. Это был один из последних поездов, который пришел в Ленинград.

Когда еще были в дороге, на одной из станций отец встретил женщину с его работы, которая ехала к своему сыну. Это была мама Козловского. Отец сказал: «Не стоит ей сейчас говорить, что мальчик погиб». И она поехала дальше. Так закончилась для меня эта эвакуация.

О том, что бомбежка в Лычково произошла 17 июля, я, конечно, не помнил и узнал об этом уже от товарищей по работе – Игоря Сергеева и Всеволода Тихомирова, которым в 1941 году было 13 лет, и они тоже были там.

В середине 80-х годов новгородский историк Г. Акимченко написал в газету «Смена» о том, что он занимается историей детей, попавших в эвакуацию в Демянский район, и просил откликнуться тех, кто остался жив и может сообщить ему какие-то сведения.

В «Смену» написали я и Михаил Владимирович Маслов. В другой газете были напечатаны воспоминания Людмилы Васильевны Пожидаевой. Кроме того, я послал Акимченко свои воспоминания. У меня есть его ответ. Впоследствии, будучи в краеведческом музее на Валдае, я узнал, что детей вывезли 17 июля, а 20 июля в Лычково вошли немцы.

В последней статье Г. Акимченко «Стон безымянных могил», напечатанной в альманахе «Чело» (издание Новгородского университета), написано, что поспешные похороны погибших детей проводились так: фрагменты тел, руки, ноги складывались в ящики и укладывались в могилы без идентификации. Некоторые тяжелораненые дети были отправлены в ближайшие деревни и скончались там. Акимченко нашел могилы и имена детей. Других тяжелораненых, как Людмилу Пожидаеву, довезли до Ленинграда. Она выжила, но до сих пор прикована к коляске.

Сколько детей было эвакуировано, сколько погибло – до сих пор неизвестно. На кладбище в Лычково есть братская могила. На обелиске написано: «Ленинградские дети. 1941 г.». Только 4 мая 2005 года на станции Лычково был открыт памятник погибшим от бомбардировки в июле 1941 года ленинградским детям.

…Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далеком отголоске,Что случится на моем веку…

Я хочу рассказать о жизни моей семьи в первый блокадный год, об организации блокадного быта, ячейки МПВО. О том, какими разными становились люди в таких экстремальных условиях, о нас, мальчишках и девчонках того времени, о жизни и смерти родных и близких.

Мне было девять лет, я жил на Петроградской, в других концах города был очень редко и не знаю, как проходила жизнь там. Из всей большой семьи сейчас остался я один. «И если не я, то кто же, и если не сейчас, то когда же?»

Может, это будет еще одна капля в истории блокадного быта, «мелочей», о которых не принято говорить и писать.

А теперь меня занимает вопрос: как же получилось, что Киев, находящийся не так уж далеко от границы, оставлен войсками Красной армии 19 сентября, а Псков (тогда Ленобласть) взят немцами на восемнадцатый день войны – 9 июля, а кольцо блокады замкнулось 8 сентября?

Не помню, чтобы слово «блокада» звучало в первый блокадный год, говорили: «Ленинград в осаде», – а это звучит помягче, дает надежду.

Не помню, чтобы слово «блокада» звучало в первый блокадный год, говорили: «Ленинград в осаде», – а это звучит помягче, дает надежду (есть такие пары слов, вроде бы одно и то же, ан нет: теперь говорят не общественный транспорт, а социальный – оттенки разные; общественный – для всех, а социальный – для убогих).

Я не историк, поэтому могу постараться только изложить свои взгляды на начальный период войны.

Итак, я снова дома, начало двадцатых чисел августа, город еще не отрезан полностью от Большой земли, есть еще железнодорожная ветка на Волховстрой.

На мне тюбетейка, обветшавшая рубашонка, штаны из чертовой кожи (был такой, очень прочный, хлопчатобумажный материал), разваливавшиеся сандалии, а на боку – целехонький противогаз, который нам выдали перед отъездом из Ленинграда, все остальные вещи погибли в Лычкове вместе с моими товарищами. Мама сняла с меня все это и сожгла в печке. Кроме противогаза, конечно.

Сейчас этот противогаз и сама эвакуация десятков тысяч детей на юг Ленинградской области символизируют для меня полное отсутствие реальных представлений о характере предстоящей войны у нашего верховного руководства.