Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет) Страница 9

О деле Саввы Ивановича Мамонтова Л. Н. сказал:

— Разумеется, его очень жаль: он старый, несчастный. А с другой стороны, когда посмотришь, что вот человек растратил 12 миллионов — что ни говори, он проживал, наверное, 100–200 тысяч в год — и оправдан, а другой несчастный стащил какую‑нибудь мелочь — и его осуждают. А тут все‑таки были деньги на дорогих адвокатов. Это мне напомнило анекдот, который я прочел где‑то в газете, как к одному адвокату пришел кассир, укравший двадцать пять тысяч и просил его защищать. Адвокат спросил: а есть ли там еще деньги? Кассир сказал, что там есть еще двадцать пять тысяч. Тогда адвокат и говорит: возьмите остальные и дайте мне, тогда я вас буду защищать.

— И почему присяжные могут прощать? Простить могут потерпевшие; а судьи, которых он не обидел, — им нечего прощать.

— Я говорил как‑то с Н. В. Давыдовым (председателем окружного суда) и сказал ему, что можно было бы отменить всякое наказание, но следствие все‑таки производить и, доказав виновность, прийти к совершившему преступление и при всех сказать ему, что он сделал и какие есть доказательства его вины. Вполне вероятно, что он скажет: «Да убирайтесь вы к черту — мое дело!» Но все‑таки я думаю, что эта мера чаще оказывала бы положительные результаты, чем современная система наказаний.

Говоря о правительстве, Л. Н. сказал:

— Удивляюсь, как это они меня до сих пор не посадят куда‑нибудь?! Особенно теперь, после статьи о патриотизме. Может быть, они еще не читали? Надо бы им послать.

Л. Н. опять говорил о своем отрицательном отношении к современной усложненной музыке.

Между прочим, он сказал:

— Я тоже искусился в теперешних диссонансах, но это все извращение вкуса. Современный композитор возьмет какую‑нибудь, иногда и милую, музыкальную мысль и ворочает ее без конца и меры, соединяет с другими темами и когда наконец опять повторит просто, то хочется вздохнуть и сказать: слава Богу!

3 июля. Вчера Л. Н. сказал мне:

— Будда говорит, что счастье в том, чтобы делать другим как можно более добра. Как ни странно это при поверхностном наблюдении, но это несомненно так: счастье возможно только при отречении от стремления к личному, эгоистическому счастью.

Потом Л. Н. улыбнулся и сказал:

— А вы вот на фортепианах играете! Но, разумеется, это все‑таки лучше, чем многое другое: вы по крайней мере никого не должны судить или убивать.

Л. Н. сказал о газетах:

— В настоящее время газетный гипноз дошел до крайних пределов. Все вопросы дня искусственно раздуваются газетами. Самое опасное то, что газеты преподносят все в готовом виде, не заставляя ни над чем задумываться. Какой- нибудь либеральный Кузьминский или тот же Кони возьмет утром за кофе свежую газету, прочитает ее, явится в суд, где встретит таких же, прочитавших такую же газету, и заражение совершилось!

Л. Н. сказал еще:

— Мне вдруг стало необычайно ясно, что все зло в узаконениях, т. е. не в том главное, что люди делают дурно, а в том, что насильно заставляют других делать дурное, признанное законным. До сих пор ни одно из самых крайних социалистических учений не обошлось без принуждения. Между тем только тогда не будет рабства, когда каждый будет свободен выбирать свою работу и время, на нее затрачиваемое.

— Люди всегда портят тем, что спрашивают: «Ну, мы освободим рабов, а дальше что? Как это устроится?» Я не знаю, как это устроится, но знаю, что существующий порядок есть величайшее зло и поэтому должен стараться как можно меньше участвовать в поддержании этого зла. А что будет на месте этого зла, я не знаю и не должен знать. Откуда мы, обеспеченные классы, взяли на себя роль каких‑то устроителей жизни? Предоставим освобожденным рабам самим устраиваться. Я знаю только, что скверно быть рабом и еще хуже иметь рабов, и поэтому должен избавиться от этого зла. Больше ничего.

Л. Н. хотел эпиграфом к своей новой работе «Рабство нашего времени» взять изречение Маркса о том, что с тех пор, как капиталисты стали во главе рабочих классов, европейские государства потеряли всякий стыд.

Л. Н. хвалил немецкую книгу Эльцбахера об анархизме, в которой излагаются теории семи анархистов: Годвина, Прудона, Штирнера, Бакунина, Кропоткина, Таккера и его, Толстого. Он сказал:

— Я помню, на моей памяти, при начале социалистического движения слово «социалист» в России говорили только шепотом, и когда Иванюков в начале восьмидесятых годов впервые открыто написал книгу о социализме, на Западе это было уже широко распространенное учение. Так же теперь большинство относится к анархизму, часто грубо отождествляя это учение с бросанием динамитных бомб.

О книге Эльцбахера Л. Н. сказал еще:

— В конце книги приложен алфавитный указатель слов, употребляемых этими семью анархистами. Оказывается, слово «Zwang» — принуждение, насилие — не встречается только при изложении моих взглядов.

П. А. Сергеенко сказал Л. Н. про книгу Волынского о Леонардо да Винчи, что это очень хорошая книга.

Л. Н. заметил:

— Да, это, кажется, одна из тех книг, которые хороши тем, что их можно не читать.

Вчера Л. Н. сказал о врачах и вообще о науках:

— Как ничтожны и мало нужны все наши науки! Разумеется, точные науки — математика, химия и др., — хотя и очень не важны для улучшения нравственной жизни, но по крайней мере точны и положительны. А медицина, хотя и знает многое, но это многое — ничто по отношению к тому, сколько нужно знать, чтобы действительно знать что — нибудь. А к чему все это?

Я возразил Л.H., что если в теории и так, то на деле, когда кто‑нибудь болен, всегда хочется ему помочь.

На это Л. Н. ответил:

— Часто бывает, когда кто‑нибудь тяжело болен, окружающие в глубине души желают ему умереть, чтобы освободиться, — он им мешает.

Л. Н. сказал Софье Андреевне:

— Нам с тобой пора умирать, — и вспомнил стихи Пушкина:

А там наследник в добрый час Придавит монументом нас.

4 июля. Нынче Л. Н. гулял со мной и П. А. Сергеенко. Мы прошли в прекрасную казенную еловую посадку по левой стороне дороги на Козловку (станция Козлова Засека). Л. Н. сказал:

— Я стараюсь любить и ценить современных писателей, но трудно это… Достоевский часто так скверно писал, так слабо и недоделано с технической стороны; но как у него всегда много было, что сказать! Тэн говорил, что за одну страницу Достоевского он отдал бы всех французских беллетристов.

— А техника теперь дошла до удивительного мастерства. Какая‑нибудь Лухманова или Дмитриева так пишет, что просто удивление; где уж Тургеневу или мне, она нам сорок очков вперед даст!