Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 9

— Пацула! Иван?

Пацула, которого нелегко было узнать, — худой, лицо серое, только глаза такие знакомые, добрые, — поднялся, и мы пожали друг другу руки. За нами, где-то далеко, осталась совсем иная жизнь, дорогая и родная. Она в этот миг откликнулась воспоминаниями и сжала сердце.

Короткая, завуалированная беседа, в которой ничего не говорится прямо, сделала нас друзьями. Мы не расспрашивали друг друга, как попали в плен. Нам было ясно: если мы здесь, значит, мы ничего не могли уже сделать, чтобы не оказаться здесь. Об обстоятельствах мы поговорим позднее, времени у нас хватит. А пока что Иван, видя мою ногу, уступает мне нижнее место, и это все, что он способен сейчас сделать для меня. Я вначале отказался от его «жертвы», потому что выглядел Иван слабее меня и у него что-то неблагополучно было с рукой.

— Я буду лазить наверх, — ответил ему. — У тебя вон свои подмостки.

— Не беспокойся. Я этой рукой любого фашиста удавлю, — настоял на своем Пацула, хитро подмигнув мне. — Это мне врач такие «болезни» обеспечивает.

Настроение мое улучшилось. Во-первых, я встретил знакомого летчика, значит, кроме земляка Вандышева, будет еще один надежный товарищ, который в тяжелую минуту подставит свое плечо и поделится крошкой хлеба так же, как сделаю это и я для них. Во-вторых, мне не надо карабкаться наверх и травмировать рану, значит, она быстрее заживет, я стану более крепким...

В первую ночь лагерные старожилы посвятили нас в секреты своей жизни, в таинство своих мыслей и намерений. Мы полушепотом могли говорить обо всем. Но наша беседа подняла всех с нар. Люди сидели в темноте, прислонившись друг к другу, и по голосу угадывали, кто отзывался.

Иван Пацула говорил горячо, сверкая белками глаз. Голос у него молодой, сильный, и ему нелегко приглушать его.

Есть люди с гремящими голосами, не умеющие говорить тихо, шепотом.

— Видели мою руку? — неожиданно обращается он ко всем.

— Видели, — отвечают несколько голосов.

— Ничего вы не видели. У меня целое вымя в паху, Немец посмотрит, так и отпрянет. Фрицы обходят меня, шарахаются, как от заразного. А в сущности моя опухоль — это ничто. Солью натру каждое утро, и все. Попечет малость, и будь здоров. Я целый день свободен и могу черт знает что натворить за такой день. Лишь только бы у нас был план определенных действий.

— Мы же подкоп...

— Тс-с, кто тебя за язык тянет? Сам знаю, что и когда сказать. У нас есть очень хороший врач, из наших, Воробьев его фамилия. Он может еще кому-нибудь такую же «болезнь» устроить... Но об, этом потом. Вы, новички, первым делом соберите награды и заройте их где-нибудь сегодня же ночью. Иначе завтра их у вас вытрясут и поступят они к Гофбанычу, в сундук к лагерному Гобсеку. Вам они дороги, а для него — это ценный металл, коллекция. Так, о чем же еще теперь? Да, мы было прорыли ходок из лазаретного туалета, из-под пола, и почти к самой проволоке дошли. Землю в карманах выносили и рассыпали. Мы превратились в мудрых кротов. Среди нас был полковник Юсупов, руководивший нами и поддерживавший связь с партизанами. Однажды они с комочком глины подбросили записку: «Мы освободим вас. Партизаны». Теперь Юсупова нет.

— Да, товарищ Юсупов, — кто-то тяжело вздохнул на верхних нарах. — Поплатился за кротовую работу. Наверное, уже сожгли тело его.

— За отвагу, а не за нору, — поправил говорившего Пацула.

— Потише, — одергивает кто-то говорившего. — У нас есть и Шульженко. Такие концерты исполняет, что заслушаешься! Под гитару на мотив «Катюши» на свой лад поносит фашистов, а они слушают да ржут. Его разные вальсы для маскировки в самый раз.

Наш лагерь расположен неподалеку от аэродрома, и все то, о чем рассказали наши новые товарищи, соединилось с планами и мыслями, которые мы пережили и в которых разуверились. Но то обстоятельство, что нас так много, что все внимательно, с душой слушают, убеждает в том, что здесь все обдумывается более детально, и снова начинаешь верить в успех коллективного продуманного побега.

Меня заинтересовал врач Воробьев. Я знал одного Воробьева, тоже врача, служившего в нашем санитарном авиационном отряде самолетов У-2. С ним, кажется, и произошла какая-то история, после которой он не вернулся в отряд. Приземлились ли около села, где находились немцы, или с самолетом что-то случилось. Точно не могу вспомнить. Я спросил, где сейчас Воробьев. Мне ответили наперебой:

— О, с ним, брат, комендант считается. Даже на аэродром отпускает из лагеря.

— Хирург!

— Светлая голова и золотые руки!

«Даже на аэродром? Вот так ситуация!» — подумал я.

Перед вечером в барак возвратился Воробьев. Взглянув на него, я узнал в нем нашего врача-майора. Не раз я видел его на своем аэродроме, случалось доставлял его на самолете к тяжелораненым на передний край. Он и в лагере ходил в военной одежде, с немецкой врачебной сумкой, имел вполне приличный для лагерника вид. Когда он, осматривая вновь прибывших больных в лазарете, подошел ко мне, я взглянул ему в глаза и спросил:

— Товарищ майор медицинской службы?

— О, сослуживец, — улыбаясь, произнес Воробьев.

— Так точно! Старший лейтенант...

— Этого здесь не требуется. Меня уже уведомили: Девятаев. Нога.

— О стабилизатор споткнулся. Тяжело таскать такую.

— Подлечим, — услышал я в ответ.

— Хотелось бы поскорее, товарищ...

— Будет и «поскорее», — перебил меня Воробьев и спросил: — Давно это приключилось?

— Под Львовом, — ответил я.

— Ордена на груди, словно на параде, — строго заметил Воробьев.

— У нас почти все с орденами летали. Когда они на груди, чувствуешь себя больше собранным.

— Психологический фактор. Возможно, — одобрительно согласился врач.

— А вы тоже, кажется, где-то над Украиной сбились с курса? Об этом в отряде долго говорили, — спросил я, конечно, не ради простого любопытства.

— Не по своей воле я здесь, товарищ Девятаев.

На этом первая беседа с врачом прекратилась. Он промыл мою рану, наложил мазь, перевязал. Я почувствовал себя лучше, светлее стало на душе от этой беседы, от прикосновения внимательных, ласковых рук, от плотно положенного бинта.

Наш врач не прощался с больными, потому что жил рядом с нашим лазаретом и встречался с ними по нескольку раз в день. Когда он вышел, в бараке начался разговор о нем: его хвалили за чуткость и верность, за умение «обходиться» с эсэсовцами и даже влиять на них.

После встречи с Воробьевым я невольно вспомнил, как после аварии и лечения меня осматривала врачебная комиссия. Хирурги прощупывали место, где срослась кость... Слышу многозначительное «Тэ-эк», вижу хмурые брови врачей.