Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 93

Тогда мне даже в голову не могло прийти, что папа не приедет за нами. А сейчас я считаю – с марта 38-го года, когда папа был арестован, по март 44-го, когда папа приехал за нами в Рыльск, родители прожили вместе всего один год – с конца марта 40-го до мая 41-го. Один год за шесть лет!

Беспокойство, обида, ревность и злость изводили маму. Конечно, письма читала и тетя Леля, может, и бабушка. И у всех, у мамы, наверное, тоже, возникало предположение – а нет ли у Здравко другой женщины? Тогда у нас в семье появилось новое слово – ППЖ: полевая походная жена, обидно звучащее, несправедливое, но сложившееся в утешение оставленным и брошенным.

Мама пыталась придать уют нашему новому помещению – из колоды, что в сарае у Зои Тихоновны, был вытащен тети Лели ковер, им занавесили дверь на другую половину дома. Откуда-то появились высокий, резной, до потолка буфет – то ли тети-Лелин, то ли брошенный Долланскими, большой стол. Я помню хорошо только эту первую комнату, с заложенным кирпичом окном. Там всегда было темно. Горел каганец.

Но так и остались – семь кроватей, покрытых разным тряпьем. Я совершенно не помню, где же они стояли. Странно – я помню отчетливо все расположение в доме Пелагеи, Зои Тихоновны, в Поспешевке, в Крупце, но не помню размещение у Долланских, не помню соседей. Да и были ли они, кроме той мамы с дочкой? Пока не настала зима, я все время искала траву с пупырышками. Ими я набивала живот. Голод мучил очень.

Трудно представить, что стало с маминой красотой, но все же знаю, что не тете Леле, а маме сострадали те редкие мужчины, которые появлялись у нас в доме, – Пал Дмитриевич, фельдшер, тот немец, что понес наши вещи… И еще попутчик, военный, который ехал с нами в купе, по дороге в Самарканд.

Был страшный вечер накануне 7 ноября. Жуткий, черный, давящий ужасом. Только что принесли весть, что Киев опять взят немцами. Ощущение, что все рухнуло, еще более придавало мрачность этому ноябрьскому вечеру. А еще днем мы готовились к «утреннику», организованному военкоматом, и гадали, какие будут подарки. Несмотря на поздний час, мы с мамой («только вместе, только вместе») торопимся в военкомат за новостями. Известие, что немцы окрепли и опять возвращаются, лежит такой тяжкой ношей, таким бременем, что ничего, кроме сугробов и темной улицы, я не вижу. Страх, отчаяние – все начинается заново. И вдруг песня:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бой…Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна,Идет война народная,Священная война…

По дороге идут солдаты, колонна за колонной. У меня от их голосов и свиста – восторг, мурашки под рукавом шубы, по спине, и чувствую я, как горят мои глаза. Я встаю на цыпочки, чтобы видеть из-за сугробов быстро шагающих солдат.

– Не высовывайся, – говорит мама, она быстро тащит меня по улице за руку.

А из снежной темноты несется мощный призыв:

Вставай, страна огромная!Вставай на смертный бой!

Спустя сорок с лишним лет папа вспоминает:

«Нагруженный разными подарками, я в марте 44-го прибыл к семье. При встрече наши чувства были такие, как будто мы снова родились. Первый член моей семьи, которого я увидел, был мой 5-летний сын Володя. Он, однако, меня не узнал. Я не отчаялся, так как дочка моя прибежала и, радуясь, громко повторяла своему брату: “Вова, это папа, папа это”. Затем мои дети с радостью прогуливались со мной по улицам, рассказывали, как немцы бомбили, как держали в городской тюрьме, как их разбрасывали по соседним деревням и с какой радостью они встречали освободителей. В апреле сорок четвертого моя семья уже была в Самарканде».

Когда стало ясно, что папа едет в Рыльск и мы все-таки уезжаем, тетя Леля как-то крикнула маме:

– Вера! Не смей так чистить картошку! Ты вместе с кожурой срезаешь половину картошки. Надо скоблить, как я. Ты-то уедешь, а нам еще всю зиму жить!

Накануне папиного приезда тетя Леля опять в чем-то обвинила маму, и мама вдруг кинула в сестру пирожком. Они стояли в темной комнате, освещенной каганцом, и кидали через стол друг в друга пирожки.

Тетя Леля оставалась опять одна с двумя детьми, без папиного аттестата, без дров, без работы, женой «врага народа, осужденного на десять лет без права переписки». Бабушка еще раньше, кажется в январе, по вызову дяди Жоржика перебралась в Москву, где он находился в то время, а потом вместе с ним в Магнитогорск.

Появления папы совершенно не помню. Помню, мы сидим все вокруг стола в большой светлой комнате, открытой по случаю приезда папы. Тетя Леля вытопила печь ранним утром. Сварила суп. У нас невиданное благоденствие: вот уже несколько месяцев на завтрак вместо кружки кипятка, кусочка хлеба с зубчиком чеснока – картофельный суп. И тетя Леля с гордостью ставит тарелку перед папой. А папа, попробовав, отодвигает от себя тарелку.

– Инга, Горик, посмотрите подарок.

Мы с Гориком стоим затаив дыхание. Папа медленно вынимает из сумки спичечный коробок. Открывает и выкладывает скрюченное, сухое тельце, что-то вроде сухого кузнечика.

– Это скорпион, – говорит папа, – когда скорпион попадает в безвыходное положение (кольцо горящего шпагата), он изворачивается и сам себя жалит в голову.

Я разочарована. Ну что это за подарок? Кроме странных подарков – засушенного скорпиона в спичечной коробке, сумки, полной маленькими фиолетовыми химическими карандашами, отточенными с двух сторон, – папа привез два желтых верблюжьих одеяла, толстых, теплых и колючих. Два желтых одеяла и по сей день у меня. Они стали тоньше, но не перестали быть колючими, служат, напоминая мне о солнечном лете в Самарканде. На них даже кое-где уцелели белые большие пуговицы, пришитые мамой, чтобы пристегивать пододеяльник.

Мама покорно ходит на базар торговать карандашами. Никто не покупает? Папа не верит – ведь после оккупации писать-то нечем!

– Один подошел, сломал пополам – а там пусто, – говорит мама.

Потом долго эти карандаши будут валяться по нашим многочисленным домам, оседая в каждом городе в помойных ведрах, они даже доберутся до Болгарии и какое-то время будут попадаться на глаза, неожиданно выкатываясь откуда-то, напоминая Рыльск.

Мама растеряна. Одно дело продавать вещи, когда немцы, другое – когда приехал муж, майор. Да, папа за время войны изменился.

В мартовский вечер 44-го года темная комната с окном, заложенным еще осенью кирпичом для тепла, освещена каганцом. Папа полулежит, прислонившись спиной к ковру, закрывающему вход на вторую половину дома. Ворот гимнастерки расстегнут, вместо привычных шпал, ко всеобщему удивлению, – погоны. Еще не забыто ни мамой, ни тетей Лелей выражение «золотопогонная сволочь». Папины длинные ноги уходят в темноту под стол. Я рядом с папой, время от времени поднимаю глаза и рассматриваю его. Вид у папы отсутствующий, он поет неизвестную нам песню: «Темная ночь, только пули свистят по степи…»