Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 94

Мы все притихли, слушаем. Он о чем-то думает, не кажется веселым, я это чувствую. За «Темной ночью» – «Землянка». Неизвестные нам песни, которые сложились, когда мы жили под немцем.

Днем папа ведет меня с Гориком на мельницу – наконец сбылась моя долголетняя мечта. Но, как и все последующие долгие ожидания, мечта не оправдывает себя. Ничего интересного, голый огромный амбар и два камня.

– Жернова, – говорит папа. – Так устроены мельницы: два круга – жернова, между ними крупа. В Самарканде я сам смастерил такую мельницу. Ты ела мамалыгу? Очень вкусная каша.

Я молчу. Отвыкла от папы. Я думаю, что это опять что-то вроде синих карандашей – дешево и противно.

Мы едем в Самарканд. Помню вечер. Темную платформу. Носильщик везет наш скарб. Какие-то тюки. Папа быстро идет впереди, мы за ним. Мы боимся потеряться. Мама тянет за руку Вовку, носильщик спешит где-то сзади. Вдруг папа оборачивается, я вижу злое лицо.

– Ты что? – кричит он маме. – Иди сзади носильщика! Он только это и ждет, вывернет сейчас тележку и все попадает вниз на рельсы! Иди-свищи! Это же разбойники!

Он кричит, ничуть не стесняясь ни идущих мимо в темноте людей, ни самого носильщика. Мама в растерянности оборачивается, носильщик молча перегоняет нас и теперь идет впереди. Я съеживаюсь, мне стыдно.

В Москве я сваливаюсь на чьей-то кровати – и мгновенно засыпаю. Сквозь сон слышу, как кто-то все время играет начало песни: «Широка страна моя родная», и опять – «Широка страна моя родная». Подбирает мелодию, думаю я. И вдруг взрывы.

– Салют! – кричит папа. – Инга, салют!

Я протираю глаза и вижу сказочное зрелище – за крышами домов взметаются яркие разноцветнее огни. Салют!

– Первый салют был, когда освободили Орел, – говорит папа.

На следующий день мы останавливаемся у старинной маминой подруги, о которой я уже писала, у Нади Михеевой. Тогда жизнь только начиналась. Она помнила маму красавицей, независимой и гордой. Теперь мама – истощенная, измотанная, оборванная, из провинции, а Надя – жена профессора Михеева, который вот-вот станет академиком. Папа требует, кричит, заставляет маму позвонить Наде – нам негде ночевать.

– Я не могу, – говорит мама, и лицо ее кривится от боли.

– Звони!

– Здравко, я не могу. Мы так давно не виделись, что я ей скажу?

– Скажешь то, что есть, – грубо говорит папа. – Звони!

И мама с трудом входит в телефонную будку, набирает номер… Нагруженные тюками, мы входим в светлый подъезд. По лестнице навстречу нам легко спускается девушка в широком пальто, на светлых кудряшках – шляпка. Папа, молодой, подтянутый, в новой форме с погонами майора, распахивает перед ней парадное. Девушка промелькнула мимо, не взглянув на нас. И мама заплакала. Она прислонилась к стене в парадном незнакомого дома, в старом вылинявшем пальто, платок сполз на глаза.

– Будто ничего не было… будто ничего не было, – повторяла мама, упираясь лицом в стену.

Мы останавливаемся в роскошной квартире, где много комнат, есть домработница, есть некая Иринка, которая учится в десятом классе, которую мама помнит кривоногой («ноги колесом»), болеющей рахитом, а теперь это стройная, красивая девушка. Но главное – в квартире есть пианино. На половину хозяев нам ходить с Вовкой нельзя. Но вот все расходятся по делам, и мы остаемся в огромной квартире одни. Я, конечно, открываю дверь в большую комнату, замираю на миг от великолепия и подхожу к пианино. Открываю осторожно крышку, белые и черные мерцающие клавиши оказывают магическое действие. Я играю, играю что-то двумя руками, бегая по всей клавиатуре, беря немыслимые аккорды, меняя ритм… Наконец открывается дверь и просовывается голова домработницы – она пришла и что-то делает на кухне.

– Это ты играешь? – удивленно спрашивает она.

Я пугаюсь, опускаю крышку пианино, но она ведет себя, будто ничего особенного не происходит.

– Я думала, это Ириша уже вернулась из школы и занимается.

«Вот как», – думаю я. Я пробираюсь в отведенную нам комнату и жду наказания. Но его нет.

Мы, конечно, сильно одичали за время войны. Папа и мама, в который уже раз, начинают жить с нуля. Идет привыкание.

Библейской картиной – я на ишаке, сзади узлы, сбоку семейство – папа, мама и Вовка – мы въехали в Самарканд. Скорее, вплыли. Солнечный теплый воздух расступался с каждым шагом ишака, пропуская меня в этот прекрасный, добрый, спокойный мир. Ощущение бесконечности, надежности, уверенности, покоя и тепла было счастьем. Я не видела ни мазанок, на которые указывал папа, ни мутных арыков, ни девочек с множеством косичек, ни толстых узбеков в стеганых халатах и чалмах, сидящих в чайханах. Я не видела ничего. Это было райское ничто. Папа шел рядом, придерживая меня, ишак покачивался подо мной, щедро светило солнце, благостное тепло окружало меня.

В Самарканде у меня образовалась моя семья – я почувствовала свою значимость. В Рыльске я не чувствовала любви, предназначенной лично мне; там было общежитие, все дети общие, и мама дружила с Таткой. В Самарканде я – личность. Папа со мной ходит по городу, показывает Регистан.

– Смотри, Ингуся, – красный мак на крыше.

Яркий мак, стоящий на крыше чего-то голубовато-сине-зеленого, блестящего, с разноцветными украшениями, с цветными витыми колоннами, поражает меня. Возможно, оттуда потом возникнет любовь к персидским миниатюрам, а еще позже – трепет перед старинной русской миниатюрой. Одно время это казалось куда более красивым, чем обычные картины… Мелкие разноцветные орнаменты, замершие в странных позах люди, странные пейзажи…

…В конце восьмидесятых, лежа на берегу Каспийского моря, куда мы приехали вместе с мужем и внучкой на конференцию, я вдруг увидела на уровне глаз чуть колыхавшиеся тонкие стебельки зеленоватой высохшей травы, сквозь которые просвечивало сверкающее синее море, – и узнала ту сине-зеленую сверкающую мозаику на стенах Регистана…

– Смотри сюда, Ингуся, – гробница Тимура.

Гробница Тимура. В голове путаница: Тимур – царь? Я уже слышала про него, про Тимура, в обожаемом довоенном фильме – «Тимур и его команда». Да, тогда я бредила Тимуром, но не злым, хромым и жестоким царем, а мальчиком, немногим старше меня, отважным, красивым и справедливым. Папа говорит и про Тамерлана, непонятно, какое отношение Тимур имеет к Тамерлану. Но вопросов не задаю. Мне неинтересно, я разглядываю зеленоватый прозрачный камень, из которого сделано надгробие. Камень светится то ли сам по себе, то ли солнечный луч пронзает его насквозь. Я осторожно протягиваю руку и провожу по гладкому холодному камню. Разве бывают такие камни? Единственный камень, с которым я до сих пор имела дело, был кремень; совсем непрозрачный, серый, он был притягателен тем, что при ударе в темноте от него летели искры и пахло паровозной гарью…