Ангел Богданович - Никитенко как представитель обывательской философии приспособляемости Страница 2

Нельзя отказать въ тонкости этому сужденію, особенно, если вспомнимъ, что нашему мудрецу только 28 года. Ужъ если наединѣ съ самимъ собой онъ такъ остороженъ, можно представить, какъ тонко поведетъ онъ свою политику въ жизни, «въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ», въ какихъ находился Никитенко, бѣдный студентъ, безъ средствъ, безъ особо выдающихся талантовъ и той нравственной силы, которая въ сознаніи своей мощи, въ сознаніи, хотя бы и смутномъ на первыхъ порахъ, ищетъ и находитъ для себя опору in rebus adversis (въ трудную минуту жизни). Никитенко ищетъ опоры во внѣ, сближаясь съ литераторами въ родѣ Булгарина и Греча, въ канцеляріи попечителя, къ которому проникаетъ черезъ Языкова, и т. д. И не думайте, что это окупается какими-либо нравственными жертвами, компромиссами съ совѣстью. Ничего подобнаго. Онъ скользитъ между подводными камнями моря житейскаго съ инстинктомъ, который не оставитъ его никогда и впослѣдствіи, когда ему придется сочинять уставъ о цензурѣ и засѣдать во всякихъ коммиссіяхъ.

Въ этомъ инстинктѣ мы видимъ опять черту, крайне характерную для Никитенки. Именно люди этого типа выступаютъ всегда самыми ярыми противниками компромиссовъ и защитниками убѣжденій. Нигдѣ не приходится слышать столько рѣчей на эти темы и такихъ горячихъ споровъ, возбуждающихъ въ противникахъ ненависть, чуть не «до кроваваго мщенія», по выраженію Достоевскаго («Бѣсы»), какъ въ нашемъ, русскомъ, обществѣ. И въ то же время нигдѣ не встрѣчается столько покладистыхъ натуръ, какъ у насъ, натуръ въ родѣ Никитенки. И было бы несправедливо ставить имъ это въ укоръ и осужденіе. Убѣжденія не вычитываются изъ книгъ и не получаются готовыми изъ рукъ учителя. Ихъ вырабатываетъ только жизнь, а разъ она требуетъ прежде всего приспособленности, чтобы только существовать могъ человѣкъ, то у послѣдняго, помимо его воли и желанія, и слагается особая философія безсознательной приспособляемости. Въ спорахъ, въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда душа паритъ въ надзвѣздныхъ высотахъ, иной и возмнитъ себя героемъ, даже «трибуномъ», но когда «стеченіе обстоятельствъ» совлекаетъ его на землю, нашъ трибунъ поступаетъ à la Никитенко.

Весь «Дневникъ» его за 27, 28, 29, 30, 31 и 32 года переполненъ любопытными фактами изъ дѣятельности тогдашней цензуры. Напр., въ октябрѣ 1827 г. онъ заноситъ въ «Дневникъ»: «Сочиненіе мое о политической экономіи (диссертація) во многихъ мѣстахъ урѣзано цензурою. Между прочимъ, въ одномъ мѣстѣ у меня сказано: «Адамъ Смитъ, полагая свободу промышленности краеугольнымъ камнемъ обогащенія народовъ» и прочее… Слово «краеугольный» вычеркнуто потому, какъ глубокомысленно замѣчаетъ цензоръ, что краеугольный камень есть Христосъ, слѣдовательно, сего эпитета нельзя ни къ чему другому прилагать» (стр. 239, т. I). Или еще, 4 апрѣля 1833 г.: «Было время, что нельзя было говорить объ удобреніи земли, не сославшись на тексты изъ св. писанія. Тогда Магницкіе и Руничи требовали, чтобы философія преподавалась по программѣ, сочиненной въ министерствѣ народнаго просвѣщенія; чтобы, преподавая логику, старались бы въ то же время увѣрить слушателей, что законы разума не существуютъ, а преподавая исторію, говорили бы, что Греція и Римъ вовсе не были республиками, а такъ чѣмъ-то похожимъ на государство съ неограниченною властью, въ родѣ турецкой или монгольской. Могла ли наука приносить плоды, будучи такъ извращаема? А теперь? О, теперь совсѣмъ другое дѣло! Теперь требуютъ, чтобы литература процвѣтала, но никто бы ничего не писалъ ни въ прозѣ, ни въ стихахъ; требуютъ, чтобы учили какъ можно лучше, но чтобы учащіе не размышляли, потому что учащіе – что такое? Офицеры, которые сурово управляются съ истиной и заставляютъ ее вертѣться во всѣ стороны передъ своими слушателями. Требуютъ отъ юношества, чтобы оно училось много и, при томъ не механически, но чтобы оно не читало книгъ и никакъ не смѣло думать, что для государства полезнѣе, если его граждане будутъ имѣть свѣтлую голову, вмѣсто свѣтлыхъ пуговицъ» (стр. 319, т. 1). А 16 числа того же мѣсяца Никитенко дѣлается цензоромъ, замѣчая по этому поводу въ дневникѣ: «Я дѣлаю опасный шагъ. Сегодня министръ очень долго говорилъ со мною о духѣ, въ какомъ я долженъ дѣйствовать. Онъ произвелъ на меня впечатлѣніе человѣка государственнаго и просвѣщеннаго (рѣчь идетъ объ Уваровѣ). «Дѣйствуйте, – между прочимъ, сказалъ онъ мнѣ, – по системѣ, которую вы должны постигнуть не изъ одного цензурнаго устава, но изъ самыхъ обстоятельствъ и хода вещей. Но при томъ дѣйствуйте такъ, чтобы публика не имѣла повода заключить, будто правительство угнетаетъ просвѣщеніе» (стр. 313–314, т. I). И Никитенко «дѣйствуетъ» безъ колебаній, безъ «думы роковой», словно ему только вицъ-мундиръ перемѣнить пришлось. Впрочемъ, и мѣнять не надо было, потому что въ то время цензурное вѣдомство было подчинено министерству народнаго просвѣщенія, въ которомъ Никитенко служилъ профессоромъ словесности петербургскаго университета.

Съ этого времени и до 1862 года Никитенко безсмѣнно цензируетъ днемъ, а ночью, въ тиши кабинета, изливаетъ душу. «Цензоръ считается естественнымъ врагомъ писателя, – меланхолически заноситъ онъ 8-го января 1834 г. и со вздохомъ заканчиваетъ, – въ сущности это и не ошибка»(стр. 816). Это не мѣшаетъ ему съ горечью жаловаться на Пушкина, поэму котораго «Анджело» онъ окарналъ по приказанію министра, имѣвшаго зубъ противъ поэта. Пушкинъ «взбѣсился», а Никитенко пренаивно оправдывается: «Напрасно Александръ Сергѣевичъ на меня сердится. Я долженъ исполнять свою обязанность, а въ настоящемъ случаѣ ему причинилъ непріятность (какъ нѣжно!) не я, а самъ министръ». И долго не можетъ Никитенко проститъ Пушкину его гнѣва. Въ отзывахъ о великомъ поэтѣ постоянно слышится нотка горечи несправедливо обиженнаго человѣка. «Съ Пушкинымъ слишкомъ тяжело имѣть дѣло», замѣчаетъ онъ вскользь.

Почти 30 лѣтъ несетъ Никитенко свой цензорскій крестъ, твердо и неуклонно исполняя обязанности, и только въ «Дневникѣ» отмѣчаетъ тернія, въ видѣ удивительныхъ казусовъ по цензурѣ, то и дѣло заносимыхъ имъ въ лѣтопись. Такъ, напр. ему дважды пришлось посидѣть на гауптвахтѣ за цензурные огрѣхи. Въ первый разъ по слѣдующему курьезному случаю. Въ «Библіотекѣ для чтенія», которую онъ цензировалъ, были напечатаны стихи Виктора Гюго:

Красавицѣ

Когда-бъ я былъ царемъ всему земному міру,Волшебница! тогда-бъ повергъ я предъ тобойВсе, все, что власть даетъ народному кумиру.Державу, скипетръ, тронъ, корону и порфиру,За взглядъ, за взглядъ единый твой!И еслибъ богомъ былъ – селеньями святымиКлянусь – я отдалъ бы прохладу райскихъ струй,И сонмы ангеловъ съ ихъ пѣснями живыми,Гармонію міровъ и власть мою надъ нимиЗа твой единый поцѣлуй!

«Болѣе двухъ недѣль прошло, какъ эти стихи были напечатаны, меня не тревожили. Но вотъ, дня за два до моего ареста, Сенковскій нарочно пріѣхалъ увѣдомить меня, что эти стихи привели въ волненіе монаховъ, и что митрополитъ собирается принести на меня жалобу. Я приготовился вынести бурю». Дѣйствительно: приказано цензора, пропустившаго стихи, посадить на 8 дней на гауптвахту.

Другой случай еще болѣе комиченъ. Въ повѣсти «Гувернантки» обратили на себя вниманіе Клейнмихеля два мѣста: «Я васъ спрашиваю, чѣмъ дурна фигура вотъ хоть бы этого фельдъегеря, съ блестящими, совсѣмъ новыми эксельбантами? Считая себя военнымъ и, что еще лучше, кавалеристомъ, господинъ фельдъегерь имѣетъ полное право думать, что онъ интересенъ, когда побрякиваетъ шпорами и крутитъ усы, намазанные фиксатуаромъ, котораго розовый запахъ пріятно обдаетъ и его самого, и танцующую съ нимъ даму… Затѣмъ, прапорщикъ строительнаго отряда путей сообщенія, съ огромными эполетами, высокимъ воротникомъ и еще высшимъ галстукомъ». По жалобѣ Клейнмихеля, увидѣвшаго въ этихъ строкахъ оскорбленіе для фельдъегерьскаго корпуса и вѣдомства путей сообщенія, Никитенко попалъ на одну ночь на гауптвахту.

Какъ ни комичны эти «случаи» для читателя, но не такъ было для литературы. «Былъ у меня Погодинъ, профессоръ московскаго университета. Онъ пріѣзжалъ сюда, между прочимъ, съ жалобою къ министру на московскую цензуру, которая ничего не позволяетъ печатать. Послѣ моего ареста, она превратилась въ настоящую литературную инквизицію. Погодинъ говоритъ, что въ Москвѣ удивляются здѣшней свободѣ печати. Можно себѣ представить, каково же тамъ!»(стр. 356-57, т. 1).

Прекрасно понимая все значеніе своей роли, какъ цензора, Никитенко тѣмъ не менѣе ни разу не задается вопросомъ, да зачѣмъ же служить въ цензурѣ ему, профессору, личному секретарю министра и человѣку вполнѣ обезличенному? «Утопаю въ дѣлахъ», «заваленъ дѣлами», «ни минуты собраться съ мыслями» – постоянно записываетъ Никитенко въ дневникѣ, но цензуры не бросаетъ. Наконецъ, его, что называется, взорвало. Какой-то Машковъ избралъ себѣ псевдонимъ «Кукуреку», за что министръ сдѣлалъ Никитенкѣ выговоръ. Никитенко огорчился. «Былъ сегодня у князя Волконскаго (начальника цензурнаго комитета), горячо объяснялся съ нимъ и просилъ уволить меня отъ цензуры. Что остается дѣлать въ этомъ званіи честному человѣку? Цензора теперь хуже квартальныхъ надзирателей. Князь во всемъ согласенъ со мной, но крайне огорченъ моимъ намѣреніемъ подать въ отставку», и отставка не подана. «На прощаніе мы горячо обнялись» (стр. 444-5, т. I).