Ангел Богданович - Никитенко как представитель обывательской философии приспособляемости Страница 3

Прекрасно понимая все значеніе своей роли, какъ цензора, Никитенко тѣмъ не менѣе ни разу не задается вопросомъ, да зачѣмъ же служить въ цензурѣ ему, профессору, личному секретарю министра и человѣку вполнѣ обезличенному? «Утопаю въ дѣлахъ», «заваленъ дѣлами», «ни минуты собраться съ мыслями» – постоянно записываетъ Никитенко въ дневникѣ, но цензуры не бросаетъ. Наконецъ, его, что называется, взорвало. Какой-то Машковъ избралъ себѣ псевдонимъ «Кукуреку», за что министръ сдѣлалъ Никитенкѣ выговоръ. Никитенко огорчился. «Былъ сегодня у князя Волконскаго (начальника цензурнаго комитета), горячо объяснялся съ нимъ и просилъ уволить меня отъ цензуры. Что остается дѣлать въ этомъ званіи честному человѣку? Цензора теперь хуже квартальныхъ надзирателей. Князь во всемъ согласенъ со мной, но крайне огорченъ моимъ намѣреніемъ подать въ отставку», и отставка не подана. «На прощаніе мы горячо обнялись» (стр. 444-5, т. I).

Все-таки Никитенко испытываетъ по временамъ нѣкій зудъ въ душѣ. Онъ оправдывается и хватается за особую теорію, придуманную нарочито на случай дѣйствій «примѣнительно къ подлости», по выраженію Щедрина. «Составленные мною постановленія о публичныхъ лекціяхъ напечатаны уже въ журналѣ «Министерства Народнаго Просвѣщенія» и въ другихъ журналахъ. Многіе недовольны, не столько сутью постановленій, сколько появленіемъ ихъ на свѣтъ, и даже не оставляютъ безъ укора и меня. Но притомъ забываютъ или не хотятъ помнить, что идея закона не моя, а я, призванный осуществить ее, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, руководствовался однимъ, а именно: сдѣлать законъ наименѣе обременительнымъ, полагая, что если онъ попадетъ въ другія руки, то будетъ хуже для всѣхъ. Пусть упрекаютъ меня въ самонадѣянности, но, во всякомъ случаѣ, я дѣйствовалъ одушевленный благими намѣреніями и правиломъ: не отказываться ни отъ какого дѣла, если это обѣщаетъ хотя отрицательную, если не положительную, пользу просвѣщенію» (стр. 420, т. I).,

Тотъ же мотивъ звучитъ у него постоянно, когда ему приходится принимать участіе въ дѣлахъ, плохо примиряющихся съ его «направленіемъ», если только это слово примѣнимо къ людямъ этого типа. Такъ, когда въ 1857 г. былъ образованъ знаменитый «негласный комитетъ» надъ печатью и надъ самой цензурой, Никитенко сначала страшно возмущается. Но вотъ его самого приглашаютъ въ члены комитета, и Никитенко моментально воодушевляется «примирительными соображеніями». «Жребій брошенъ, – восклицаетъ торжественно новый Юлій Цезарь отъ цензуры. – Я на новомъ поприщѣ общественной дѣятельности. Трудности тутъ будутъ – и трудности значительные. Но нехорошо, нечестно было бы, избѣгая ихъ, отказываться дѣйствовать. Много будетъ толковъ. Возможно, что многіе станутъ меня упрекать за то, что я рѣшился съ моимъ чистымъ именемъ засѣдать въ трибуналѣ, который признается гасительнымъ, но въ томъ-то и дѣло, господа, что я хочу парализовать его гасительныя вожделѣнія». Впрочемъ, когда «гасительныя» свойства комитета оказались неугасимыми, Никитенко ушелъ. Тѣми же соображеніями руководствуется Никитенко, принимая на себя порученіи выработать новый цензурный уставъ, стать во главѣ оффиціальной газеты Валуева, словомъ, принимая всякія порученія, отъ которыхъ его нѣсколько мутитъ. Въ концѣ концовъ, получается общее неудовольствіе. Изъ примирительныхъ намѣреній Никитенки ничего не выходитъ въ комитетѣ, его цензурный уставъ такъ передѣлывается «умѣлой рукой бюрократа, посѣдѣвшаго въ канцелярскихъ бояхъ», что самъ Никитенко въ уныломъ недоумѣніи вопрошаетъ: «Мой уставъ… Да развѣ отъ него что осталось?» Увы, какъ оказывается дальше – осталось, именно всѣ мѣры «строгости и пресѣченія», которыя въ первой редакціи умѣрялись и уравновѣшивались «правами и вольностями». Никитенко, такимъ образомъ, только сыгралъ въ руку «посѣдѣлому бюрократу», уяснивъ ему первое и внушивъ понятное отвращеніе къ послѣднему.

Но обыватель никогда не унываетъ и не теряетъ надежды. Въ этомъ его сила и слабость. Безъ надежды онъ бы зачахъ и увялъ, тина жизни засосала бы его окончательно. Благодаря надеждамъ, онъ какъ ни какъ, все же барахтается, и хотя ничего, кромѣ пузырей, не появляется на поверхности, тѣмъ не менѣе, онъ снова и снова, съ видомъ все того же Юлія Цезаря, стремящагося за Рубиконъ, восклицаетъ въ концѣ 1861 года: «Итакъ, жребій брошенъ. Я становлюсь редакторомъ этой («Сѣверной Почты», оффиціальное изданіе Валуева) газеты и, наконецъ, попытаюсь осуществить мою завѣтную мысль о проведенія въ обществѣ примирительныхъ началъ» (стр. 290, т. II). А въ іюнѣ 1862 г., т. е. спустя полгода, Никитенко не безъ юмора философствуетъ: «Ну, право же, главный редакторъ оффиціальной газеты сильно смахиваетъ на каторжника. Онъ отвѣчаетъ за каждую букву, за каждую запятую, которыя поставлены или выпущены. Пока не вышелъ номеръ, онъ въ тревогѣ; вышелъ номеръ – онъ еще въ большей тревогѣ. Тамъ можетъ быть сдѣлана ошибка, здѣсь она уже сдѣлана и поправить ее нельзя. Публика недовольна тѣмъ, что номеръ не весь по ея вкусу; начальство тѣмъ, что вы литераторъ, а не чиновникъ. Словомъ, надо имѣть большой запасъ мужества и еще большій той философіи, которая учитъ многое презирать» (стр. 338, т. II), – и 30 іюня слагаетъ съ себя обязанности редактора, ибо «министръ желаетъ дать такой оборотъ газетѣ, что мнѣ рѣшительно въ ней нечего дѣлать».

Такой неглубокой обывательской философіей проникнута вся оффиціальная и оффиціозная дѣятельности Никитенки. Ее же онъ разводитъ и въ своемъ дневникѣ, какъ только рѣчь заходитъ объ обществѣ, государствѣ, администраціи. Ему ни разу не приходитъ въ голову, что самостоятельность, которую онъ лелѣетъ въ душѣ, какъ чудный идеалъ, не есть нѣчто, лежащее въ душѣ человѣка, а всецѣло зависитъ отъ внѣшнихъ условій его жизни. Цѣлыя страницы онъ посвящаетъ глубокомысленнымъ разсужденіямъ о такомъ строѣ администраціи, при которомъ чиновникъ былъ-бы самостоятеленъ, не замѣчая, что этимъ въ корень подрывается основной принципъ бюрократіи – исполнительность. И когда другіе начинаютъ разсуждать именно самостоятельно, онъ злится, брюзжитъ и разноситъ и литературу, и молодежь, даже книги, «которыя пріучаютъ человѣка думать по готовымъ образцамъ». Онъ упрекаетъ либераловъ шестидесятыхъ годовъ въ недальновидности, въ излишней требовательности, поспѣшности, въ отсутствіи «государственныхъ способностей». Каковъ его «государственный умъ», показываетъ его отношеніе къ переходу цензурнаго комитета изъ министерства народнаго просвѣщенія въ вѣдѣніе министерства внутреннихъ дѣлъ. Онъ возмущается и пишетъ: «Дѣло въ томъ, что оторванная отъ министерства народнаго просвѣщенія цензура сдѣлается добычею всякаго искателя власти и вліянія… Тогда, что добраго, цензура, пожалуй, угодитъ и въ III-въ отдѣленіе» (стр. 170, т. II). Онъ совершенно забываетъ, что самъ, въ теченіе 30 лѣтъ, испыталъ и на себѣ, и на примѣрѣ другихъ видѣлъ, какъ та же цензура при министерствѣ народнаго просвѣщенія была постоянно «добычею» не только «всякаго искателя власти и вліянія», а рѣшительно всѣхъ, начиная съ Уварова и до какой-то пѣвицы Ассандри, которая «настолько же худо пѣла, насколько была прекрасна»(стр. 456, т. I), что «съ цензорами обращались тогда, какъ съ мальчишками или безбородыми прапорщиками, и сажали подъ арестъ за пустяки, не стоющіе вниманія» (стр. 437, т. I).

А между тѣмъ, нельзя придумать болѣе злей критики на бюрократію, чѣмъ критика Никитенки. Насколько всѣ его положительныя мысли слабы и наивны, настолько отрицательная критика его «Дневника» остра, обильна фактами и уничтожающа. Достается всѣмъ въ равной мѣрѣ – и либераламъ, и консерваторамъ, и начальству, и подчиненнымъ. Самый слогъ «Дневника» рѣзко мѣняется. Изъ напыщеннаго и восклицательно-торжественнаго, образчики котораго мы приводили выше, онъ дѣлается мѣткимъ, афористически-рѣзкимъ, смѣлымъ и острымъ. Въ немъ чувствуется нѣчто лапидарное, словно на камнѣ высѣваетъ авторъ свои характеристики, скупясь на слова, избѣгая каждаго лишняго штриха. Иногда такъ и кажется, что это строфы изъ Ювенала или характеристики Тацита. Отъ нихъ вѣетъ холодомъ отчаянія извѣрившагося въ добро и правду человѣка, и жгучая скорбь оскорбленнаго до глубины души гражданина проникаетъ до сердца читателя. Тутъ Никитенко уменъ, блестящъ и ярокъ и дѣйствительно проявляетъ государственный умъ. «Отчего у насъ мало способныхъ государственныхъ людей? – задается вопросомъ Никитенко вскорѣ послѣ севастопольскаго погрома, и отвѣчаетъ съ злой ироніей: – отъ того, что отъ каждаго изъ нихъ требовалось одно – не искусство въ исполненіи дѣлъ, а повиновеніе и, такъ называемые, энергическія мѣры, чтобы всѣ прочіе повиновались… Теперь только открывается, – замѣчаетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, – какъ ужасны были для Россіи прошедшія 29 лѣтъ. Администрація въ хаосѣ; нравственное чувство подавлено; умственное развитіе остановилось; злоупотребленія и воровство возрасли до чудовищныхъ размѣровъ. Все это плодъ презрѣнія къ истинѣ и слѣпой вѣры въ одну матеріальную силу»… Тутъ же онъ даетъ мимоходомъ характеристики нѣкоторыхъ особенно видныхъ представителей этой силы. «Всѣ радуются сверженію Бибикова. Это былъ тоже одинъ изъ нашихъ великихъ государственныхъ мужей школы прошедшаго. Это умъ, по силѣ и образованію своему, способный управлять пожарною командою и, пожалуй, возвыситься до начальника управы благочинія. Никто, кромѣ развѣ графа Клейнмихеля, не понималъ лучше него системы рѣшительныхъ мѣръ, сущность которой превосходно опредѣлена словами одной сказки: «а нашъ богатырь, что медвѣдь въ лѣсу – гнетъ дуги не паритъ, сломитъ – не тужитъ» (стр. 19, т. II). По поводу паденія, или, какъ говоритъ Никитенко, «политической смерти», этого Клейнмихеля, не менѣе яркая замѣтка: «Продолженіе всеобщей радости, по случаю паденія Клейнмихеля. Всѣ поздравляютъ другъ друга съ побѣдою, которая, за недостаткомъ настоящихъ побѣдъ, составляетъ истинное общественное торжество. Въ самомъ ли дѣлѣ онъ такъ виноватъ? Онъ ограниченъ. Ума у него настолько, чтобы быть надзирателемъ тюремнаго замка, но онъ не золъ отъ природы. Зло заключалось не въ немъ, а въ его положеніи, положеніе же его устроила судьба, сдѣлавъ изъ него всевластнаго вельможу въ насмѣшку русскому обществу» (стр. 21, т. II). Мѣтко опредѣляетъ Никитенко склонность русскаго обывателя къ нетерпимости. Одинъ литераторъ, по поводу уличныхъ листковъ, предшественниковъ нашей современной уличной прессы, выразилъ мнѣніе, что ихъ надо бы запретить. «Зачѣмъ? – отвѣчалъ я. – Конечно, это вздоръ, но онъ пріучаетъ грамотныхъ людей къ чтенію. Да и что это за система – все запрещать. Къ чему только протянетъ руку русскій человѣкъ самымъ невиннымъ образомъ, тотчасъ и бить его по рукамъ. Но наши великіе администраторы во всемъ видятъ опасность» (стр. 97, т. II).