Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла Страница 37

И – кстати, как и в случае категорического отказа четырёхлетней Кати от русского языка – это всякий раз оказывается связанным с ненавистью к части себя, к себе прежней. С ненавистью, тем особенно болезненной, что отвергается дорогое, вросшее глубоко в естество. Даже при том, что вспоминается оно часто без всякой симпатии – а всё равно дорогое!

На протяжении книги нам не раз рассказывается о том, как маленькая Катя, оказавшись сперва в Дании, а потом – в куда менее симпатичной ей Швеции, одновременно тоскует по своей оставленной Чехии – и упрямо борется с чешским в себе. «День за днём уничтожать своё чешское я». Ей ненавистно быть чужой в своём новом окружении. Она очень старается стать настоящей правильной – сначала датчанкой, потом шведкой, – как все нормальные люди. «…я научилась превозмогать свои чувства, чтобы стать настоящей, неподдельной шведкой», как напишет она, когда ей будет уже тридцать три года. И при этом что ни вспомнится из прежней жизни – всё дорого, вплоть до запаха жареного лука в пыльном дворе серой и унылой – по собственным воспоминаниям автора – родной Прубежной улицы. И двенадцатилетняя Катя отдаёт себе ясный отчёт в происходящем: «Я предаю свою прежнюю жизнь».

В этом смысле честная, категоричная, с сильной склонностью спрямлять и упрощать (иной раз и грубо!), но, важно повторить, – очень-очень, до беспощадности честная книга Яноух даже интереснее психологически, чем тонкий, поэтичный, внимательный, благодарный и отстранённый рассказ Ракузы о собственном опыте. Читатель и сам удивляется, тем более, что видение мира в целом у Яноух довольно-таки чёрно-белое и, честно сказать, не слишком глубокое. Как это возможно – одновременно замечать и высказывать настолько сложные вещи о человеческой душе – и так до наивного, а то и до несправедливого упрощённо видеть человеческое сообщество и его ценности? Я не знаю.

Вот так она представляет себе и читателям чешских молодых людей начала девяностых и их мировосприятие: «Молодёжь, озлобленная тем, что потеряла столько лет, начинала просыпаться и с жадностью поглощала всё, что приходило с Запада: от мультиков и Тинтина до кабельных телевизоров, поп-музыки, картофеля фри, гамбургеров, модных ботинок от „Doc Marten“ и джинсов от „Levi’s“. Мне даже казалось, что на меня показывают пальцем: смотри, приехала и думает, что она одна из нас, но она не наша. Где она была, когда мы в ней нуждались, когда нам было плохо? Она тогда танцевала целые ночи в Тиволи, сдавала экзамены по шведскому языку, читала дамские журналы и поедала с хрустом чипсы, валялась в постели, и ей было на всё наплевать. И в то время, когда чешские дети страдали, а их отцы сидели в тюрьмах, она спокойно беседовала со своим папой.»

Ну конечно, годы, прожитые без Тинтина и джинсов от «Levi’s», – безнадёжно потеряны, да. И, уж конечно, поедать с хрустом что бы то ни было, валяясь в постели (о танцах и говорить нечего!), при проклятом коммунистическом режиме было совершенно невозможно. (А что чешские дети страдали, а их отцы сидели в тюрьмах, так даже и никакого сомнения нет. Что ещё могли делать нормальные отцы в Чехословакии?)

Уж хоть бы о полноте видения мира пожалела, что ли. О, допустим, смелости и объёмности мысли, о крупности чувств, о раздвинутости горизонтов, о пластичности и смелости в пересечении разного рода границ, о внутренней и внешней раскованности, которой, предположительно, у её соотечественников до 1989 года не было (и то – ещё интересный вопрос. Вопрос, как с этим было по ту сторону границы «восточного» и «западного» миров, интересен не менее, но увёл бы нас слишком далеко в сторону). Да хоть бы о правах человека и свободе предпринимательства, в конце-то концов! Нет, даже речи не заходит.

Во всяком случае, перед нами тут – совсем другое душевное устройство, чем у человека воздуха Ильмы Ракузы, – пожалуй, более типичное: человек с отчаянной потребностью в глубоком укоренении и качественной принадлежности. Не кочевник, а горожанин, домоустроитель – с «домом» в качестве одной из ведущих, формирующих, диктующих ценностей. Дом – это остановка; точка, с которой по существу никуда не двигаешься, а если двигаешься, то, естественно, затем, чтобы возвратиться.

«Прошло три года, – вспоминает спустя много лет после детства выросшая Катя, имея в виду три года после открывшей границы бархатной революции, – прежде чем я отважилась поехать в Прагу. Я слышала <…> внутренний голос, говоривший мне: тебе там нечего делать, это не твой дом. Фактически, у тебя нигде нет никакого дома. Тебе не хватает страны, где ты могла бы поселиться» (и это после десятилетий хорошо адаптированной жизни в Швеции. – О.Б.), «страны, которую ты бы могла назвать родиной. Тебе не хватает корней, ты – иностранка, человек, который никогда не сможет вернуться домой, потому что у него нет никакого дома. Швеция – это не твой дом, не твой настоящий дом, так как ты не родилась тут <…> При этом, внутренний голос говорил мне также, что и Чехия – не мой дом, страна повернулась ко мне спиной, потому что я её покинула…»

«Ну и что?» – пожала бы плечами, наверное, героиня Ракузы, вспомнив понятое ею ещё в начале жизни: «…единственный мой дом – это я сама.»

«В начале девяностых годов, – пишут Яноухи-старшие в послесловии к книге своей дочери, – Катерина Яноух вернулась на свою родину. Сначала это был краткий визит <…> Катерина вернулась на родину и как писательница. Более десятка её книг стоят на полках книжных магазинов в Чехии и Словакии…» Вернулась ли она жить сюда насовсем – из сказанного непонятно. Кстати, и отречение от русского языка оказалось не таким уж окончательным: «На пресс-конференциях в Москве, устроенных по поводу выхода её книг в России, она удивляла присутствующих тем, как хорошо она говорит по-русски: со своей московской бабушкой она всегда общалась только на русском языке». Надо думать, и после четырёх лет тоже.

Всё-таки это – не история поиска свободы (у Ракузы – да, и история даже не со счастливым концом, а – со счастливой разомкнутостью). У Яноух – история поиска привязанности, связанности, определённости. Можно сказать и так: замкнутости.

(Причина ли тому – возраст, в котором человек покидает свою изначальную среду? – чем-де позже вывезут, тем с меньшей готовностью ты примешь перемены? – Но ведь Яноух, скажете вы, прекрасно освоилась в Швеции, став неотличимой от шведов во всём, кроме памяти. – Или дело всё-таки в душевном типе, который странствиями в детстве не столько создаётся, сколько выявляется и укрепляется – как, собственно, и всяким детским опытом? Склонюсь к последнему варианту).

А может быть, это – о том, что изначальное всё-таки непреодолимо? И настоящее «своё» – это то, от чего, как ни старайся, – всё равно не уйдёшь?

Азбука странствий[61]

Дмитрий Бавильский. Чужое солнце (путешественник, странник, изгнанник). – М.: ЭКСМО, 2012. – («Другой, другие, о других». Детский проект Л. Улицкой).

Большой, взрослый и серьёзный писатель Дмитрий Бавильский вдруг взял да и написал такую книжку для детей, какой, кажется, до сих пор ещё не бывало. Во всяком случае, на русском языке. И уж во всяком-всяком случае, такой точно не было в нашем детстве – даже завидно. Лет в десять прочитать было бы очень здорово – как раз тогда, когда очень хотелось ездить и даже мечталось о жизни в движении – в доме на колёсах.

Ну должны же быть какие-то руководства по этому занятию? Вот, теперь появилось.

Как читатель уже догадывается, это – книжка о видах путешествий. Путеводитель по странствиям и странностям: то есть, ещё и о разных типах чужаков. Всякому путешественнику, конечно, совершенно необходимо в них разбираться, – ведь, путешествуя, чужаком неминуемо становится он сам! – не говоря уже о том, что те, кого он встречает на своём пути, – тоже, как правило, – все сплошь чужаки.

И вот как к этому относиться? Как с этим справляться? По каким полочкам внутри себя раскладывать?

Бавильский придумал изящный способ рассказать обо всём этом – то есть, о Другом и взаимодействии с ним. Он отправил своего героя – московского мальчика Кирилла – в две поездки сразу: сначала на Кавказ, за пределы нынешней России, а затем, неожиданно, – в Сибирь, в самую её глубокую глушь, куда не всякий и доберётся. И это, на самом деле – заметил ли сам автор? – как раз