Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла Страница 38

По пути с Кириллом случаются – как и должно быть в путешествиях – всякие приключения (ведь «превратности, – как совершенно справедливо сказано в названии одной из глав, – поджидают нас везде»). На самом деле, конечно, совсем не «всякие», а вполне типичные для отправляющихся в чужие земли. Например, он теряется в незнакомом городе – и находит дорогу с помощью местных жителей (и заодно обнаруживает, что манера общения у них – не такая, к которой он привык дома). Он с изумлением открывает разность человеческих нравов и обычаев. Ему угрожают опасности. Он чувствует тоску по оставленному дому. Он удивляется чужому, ищет способы взаимодействовать с ним – и оно становится, пожалуй, не таким уж чужим…

Каждую Кириллову превратность автор тут же использует как повод объяснить юным читателям связанные с нею ключевые понятия. То есть самые-самые ключевые, о которых маленький читатель наверняка даже и не задумывается, – такими они кажутся очевидными. Начиная с самого коренного: почему люди вообще путешествуют? (И тут же – шаг в историю: кто первым оставил настоящее описание своего путешествия, а кто из путешественников стал самым известным?)

О коренном – и дальше. Многие ли – и даже не только дети – задумывались о том, что такое вообще дорога? Автор же открывает нам совсем уж чудесное: у дорог, оказывается, есть своя история. «Самые древние дороги – реки и побережья»: вначале природа предоставила человеку первые возможности для дорог, а затем, этой возможностью воспользовавшись и от неё оттолкнувшись, он стал строить дороги сам – и по этим дорогам двинулась культура (об этом – глава «Дороги, по которым шла культура»). Откуда взялись связанные с дорогой условности, например, ритуалы проводов (типа обычая пить на посошок) и каковы они у разных народов. Как люди приветствуют друг друга и принимают гостей. Чем отличаются от путешествия изгнание, паломничество, крестовые походы и откуда взялся туризм.

(Не исключаю, что, увидев историчность и неочевидность таких, вроде бы, до незамечаемости понятных вещей, растущие читатели получат стимул к тому, чтобы обращать больше внимания на привычное: вдруг и оно сложнее, чем до сих пор казалось? – Наверняка не ошибутся).

И, конечно, здесь говорится о видах чужаков – начиная прямо с друга главного героя, маленького абхаза Даута, семья которого бежала в Москву от войны. Прежде всего прочего, автор объясняет самое важное: «Как плохо быть пришельцем». «Очень сложное и трудное дело – врастание в чужую жизнь, в новую культуру, освоение нового языка. Этот процесс называется ассимиляцией. Тот, кто выдержал испытание и преодолел трудности, становится „своим“.»

(Ну ведь задумается же хоть один читатель над этими словами о том, что грань между «чужим» и «своим», во-первых, размыта, – да и вообще она не грань, а широкая полоса, – а во-вторых, проходима!)

Затем пред читателем проходят, обращая его внимание на несходство между собою, нищие, кочевники, староверы-кержаки – «путешественники поневоле», мигранты в двух своих обликах: эмигранты и иммигранты. Сказано тут кое-что и про самые ходовые мифы о народном характере – на которые юному читателю тоже не грех взглянуть со стороны.

Повествует книга не только о перемещениях, но и об их невозможностях и ограничениях. О тех границах, которые люди проводят нарочно для того, чтобы не слишком-то перемещаться. Объясняет, например, что такое «прописка». Нынешние дети в нашей стране знают эту не слишком прекрасную незнакомку под иным именем: «регистрация» (по совести говоря, стоило бы это её, не такое уже и новое, настоящее имя хоть раз в соответствующей подглавке упомянуть, – а то ещё и не признают при встрече).

Как и положено правильному путешествию, странствия Кирилла по свету заканчиваются возвращением домой – и открытием дома заново, переменой взгляда на него. И совсем уж наконец, обращает он внимание и на то, что путешествие – не обязательно перемещение в пространстве. Ведь и жизнь (а в представлении многих – и посмертие) тоже дорога – со всеми присущими дороге чертами, включая движение от своего к чужому и наоборот. И вся она может быть описана в терминах движения.

Таким образом, Бавильский показывает своим читателям как бы макет путешествия, выстроенного с начала до конца, в его типовых чертах. Отправившись куда-нибудь, они теперь могут сравнить собственное путешествие с этим образцом: что совпадает, что нет? Наверняка найдётся немало совпадений – и на них уже можно опираться. Теперь не пропадут!

Очень возможно, что если бы подобную книжку, азбуку странствий, прочитали в детстве героини, они же авторы, двух предыдущих книг, – им стало бы гораздо яснее, что и почему с ними происходит. И странствия их стали бы если не менее травматичными, то по крайней мере – хоть чуть-чуть менее странными.

Крупные вещи жизни[62]

Марина Москвина, Юлия Говорова. Ты, главное, пиши о любви: Эпистолярный роман. – М.: Лайвбук, 2016.

О любви? Да здесь о ней ничего и не сказано… – разочарованно воскликнет читатель с типовыми ожиданиями, раскрыв эту книгу писем. Ну, ладно, допустим, эпистолярный, – согласится он, листая страницы, – но роман? Да здесь же ничего не происходит! Где влюблённые с их страстями? Где интрига? Где драматизм? Где столкновение и взаимодействие характеров? Где, наконец, развитие действия, завязка, кульминация и развязка?

Так вот, происходит здесь – всё. Причём у одной из участниц переписки – Юлии Говоровой – ещё в большей степени всё, чем у её собеседницы и наставницы, Марины Москвиной. Хотя у той – чего только не происходит!

Юлия, закончив факультет журналистики МГУ, отработав какое-то время в «Московском комсомольце», по доброй воле уехала из столицы в деревню, точнее – в заповедник, в Пушкинские Горы, чтобы лечить там зверей (совершенно как сказочный герой, подумаете вы, – и не ошибётесь) – работать в сельском зоопарке-лечебнице. (Сказать, что она «добровольно оставила цивилизацию», как говорит аннотация к книге, было бы – именно поэтому – сильным преувеличением. Цивилизацию Юлия стала всего лишь использовать иначе, чем прежде. Именно с помощью средств, созданных цивилизацией, она лечит своих пациентов – кажется, и по сей день. Не говоря уж о том, что почти все её вошедшие в книгу письма – это электронные послания. И лишь одно, заключительное, «написано гусиным пером, пером своего гуся». ) Общалась – если с людьми, то в основном с деревенскими жителями, вслушивалась в их речь, экзотичную и архаичную для московского уха. Но по большей части – со зверями и птицами. Там, в деревне на краю леса, почти в самом лесу, она вырастила волчицу Ирму, ставшую одной из главных героинь её писем и, рискну сказать, – одной из главных её друзей и собеседниц. «…когда мы одни, вдвоём, это какие-то внутренние наши часы. О них я даже не знаю, как сказать.» Это о волке.

«…ходили с Ирмой в поля. Четвёртая зима с волком, – пишет Юлия, – а я не устаю любоваться. Даже подумала, знаете, как закончить своё последнее письмо: выпал снег, мы гуляли с Ирмой, волк счастлив, значит, жизнь моя удалась.»

Марина же Москвина, писательница, все эти охваченные перепискою годы (2006—2012) много писала и публиковалась, много общалась с разными интересными людьми и много-много ездила по свету. Посещала она и разные русские города – Таганрог, Новосибирск, Мышкин…, и иные края – один дивнее и экзотичнее другого. Сухум, Астана, Бангкок… И даже Северный полюс. (Обзавидоваться же, – подумал бы ещё совсем недавно автор этих строк.)

Как вы думаете, что интереснее?

(И то и другое, да. Но насколько по-разному! А по-разному – настолько, что в конце концов склоняешься к мысли: а ведь интереснее-то, пожалуй, – первое. Потому что глубже: требует глубины, выращивает её. Без глубины с таким типом жизни просто не справишься).

Это – переписка из двух совсем, казалось бы, разных углов бытия, изнутри едва ли не противоположных друг другу состояний: из динамики – и статики, из стремительного, разнообразного, линейного времени и неторопливого, цикличного всевременья. Однако – вот удивление – пишут друг другу из этих разных углов люди, чувствующие и понимающие мир очень похожим образом. Они даже говорят почти одинаково: у них общий язык описания мира, – общий язык удивления ему.

Поэтому, конечно, книга должна была получиться общей – и получилась.

Вот как писали все эти шесть лет подряд – так и опубликовали. «ВСЕ ПИСЬМА (выделено автором. – О.Б.) в том виде, в какой