Сергей Костырко - Простодушное чтение Страница 42

Ориентированность на восприятие своего западного читателя сказывается и в тональности повествования Лимонова. Странно легок, непривычен для нас тон, в котором пишет автор о войне. Для него как будто не существует того трагического звучания этой темы, которое до сих пор ощущается в духовном климате нашего общества и которое определенным образом окрашивает обращение с ее реалиями в нашей литературе. С войной он «накоротке»:

«Дедовские страсти привели его в поле под Ленинградом. И сгинул он в поле, вспаханном так круто немецкой артиллерией, почище Вердена, говорят, было вспахано это поле так, что невозможно было найти ни единого дедовского куска. То есть кусков было много, больше, чем нужно, но кому они принадлежали, определить было невозможно…»

Ну допустим, что война незнакома Лимонову, это могло бы объяснить проявление некоторой душевной бестактности. Обратимся к пережитому автором: мать, отец, детство. Однако при обилии деталей из жизни родителей внутренняя дистанция, на которой автор держится от изображаемого, остается прежней.

«Мама Рая выглядела сногсшибательно. Она зачесала волосы волной на одну сторону, встала на каблуки и надела новый костюмчик… оригинальный, узкий в талии и широкий в плечах „а-ля Дина Дурбин или Марика Рокк“», —

автор даже и не попытался почувствовать себя тем ребенком, которым увидел маму на празднике; «сногсшибательная», «оригинальный костюмчик», «а-ля Дина Дурбин» – это уже восприятие сегодняшнего ироничного и удаленного от того времени Лимонова.

Последуем за авторским взглядом дальше. Вот сценка: дети, пораженные убогим видом пленных немцев, спрашивают у соседа-старшины, как могли такие дойти до Сталинграда, почему их не победили сразу.

«"Гэ-гэ, – засмеялся почему-то Шаповал. – Русскому человеку, чтобы раскачаться, время необходимо. Но уж если раскачается, тогда – держись, враг!" И протерши жилистую, набухшую венами солдатскую ногу рукой (на этих ногах он дошел до Берлина), старшина стал аккуратно заматывать ее портянкой».

Если б не привычная доля иронии, это была бы картинка для плакатного китча советских 50-х годов. Она вполне отвечает всему колориту повествования, рисующего послевоенную страну в стиле, создаваемом на наших глазах Лимоновым, – стиле «а-ля совьетик». Для этого стиля как раз органичен вот такой солдат с портянкой, с ногой, дошедшей до

Берлина, произносящий с «народной», с «эпической» простотой такие понятные слова о русской душе.

В том же стиле Лимонов рисует образ Великой Эпохи. Это словосочетание он употребляет, конечно, с иронией. Но с иронией над теми, кто захотел бы скорректировать такое определение. В облике Великой Эпохи – в скудном, аскетичном, полуголодном, полураздетом времени, но времени судьбоносном для страны и мира, с суровыми, но справедливыми людьми – автор видит много импозантного. Автору нравится даже ее жестокость. И образ этот держится не только на импрессионистических зарисовках быта и типов. Повесть содержит и его идеологическое обоснование в соотношении образов бестолково мятущегося народа и железного Кесаря. Кесарь мудр и суров:

«Нелегко было сразу заставить военных, прошедших с оружием пол-Европы, опять быть смирными и послушными… вооруженный бандитизм был… нормальным явлением. Именно поэтому Сталин ввел в 1949 году смертную казнь… С большим трудом к середине пятидесятых… стягивая все туже и туже солдатскую вольницу, вернули довоенное послушание».

С солдатами, знаете, вообще нельзя без строгости. У нас почему-то военные писатели обходят тему заградотрядов. А чего стесняться, дело-то простое: оказывается, немцы на передовой смущали покой наших солдат, запуская через громкоговорители лирические песни в исполнении искусительных голосов русских певиц, и, дабы «солдатские сердца менее склонны были искуситься призывами русской девки, за спинами солдат варили свои каши заградительные отряды». А что? Весьма эффектное и, видимо, доступное потенциальному читателю Лимонова объяснение.

С народом нужно только так. Дик уж очень этот народ. Автор рассказывает, как в голодном послевоенном Харькове люди ходили на сельхозвыставку посмотреть на забытые ими молоко, мясо и прочие продукты. Если отвлечься от авторской подачи материала, картина возникает жутковатая, вызывающая боль и сострадание, голодные идут смотреть на недоступную им еду, идут толпами, сметая на своем пути не только солдат из оцепления, но давя друг друга. У Лимонова же свой угол обзора. Алчные взгляды граждан на свинью с поросятами вызывают у него отвращение («каннибальи взгляды»), как и вообще бестолковость, неуправляемость толпы, – автор бережно переносит в повесть слова офицера из оцепления:

«…следует вооружить хотя бы нескольких солдат в каждом взводе дробовиками с обрезанным дулом… отличное средство для разгона».

К функции солдат оцепления автор относится с пониманием:

«Сказать, что обслуживающие овец овчарки и пастухи не нужны стаду и противны природе вещей, значит сказать глупость».

В этой же системе нравственных координат дано, например, такое замечание по поводу купленного на барахолке трофейного детского костюмчика:

«У автора нет никаких слезливых чувств по поводу оставшегося без костюмчика немецкого мальчика, как не было таковых чувств у русского народа в ту пору. Солдат должен брать в покоренных городах свою солдатскую долю добычи – мизерная плата за то, что он играет со смертью каждое мгновение».

Текст здесь как бы играет с читателем, как бы дразнит своей двусмысленностью, рискованностью, балансированием на грани с безнравственным, и если даже автор переступает эту грань, все отыгрывает ироническая интонация, смазывающая буквальный смысл произнесенных слов. Ну действительно, ведь речь у Лимонова идет не об оружии, снятом с убитого врага, а о трофее другого рода – костюмчике, отнятом у немецкого мальчика вооруженным грозным пришельцем. С точки зрения сегодняшней морали – мародерство. Но кому захочется быть ригористом в такой деликатной ситуации. Одно дело – громкие лозунги, памятник в Трептов-парке, другое – реальная жизнь и ее понятия, которые всегда, или почти всегда, ближе к правде. И автор-то говорит, в сущности, правду – никаких сомнений по поводу подобных трофеев у людей того времени, той ситуации не было. И это, наверно, естественно. Но ведь пишет-то наш современник, человек, как и мы, живущий в обществе с уже давно другой, принадлежащей мирному времени шкалой нравственных оценок. И все же, серьезность, с какой следовало сказать автору, что текст его выглядит безнравственным, что русские солдаты пошли на ту войну не за добычей и потому слова о праве «брать в покоренных городах свою солдатскую долю добычи» могут быть оскорбительны для них, – вот эта серьезность по отношению к лимоновскому тексту может выглядеть даже комичной. Ведь автор-то вроде как и не всерьез пишет. С иронией.

Но что это за ирония, над чем? Давайте разберемся в ее характере – это ведь важно и для понимания авторской позиции. Думаю, легко представить реакцию современного читателя, давно снявшего розовые очки, уставшего от трескотни громких слов, на речь, произносимую с пафосом, торжественно, высокопарно. Скорее всего, такой реакцией будет некоторая конфузливость и неловкость за произносящего речь. И в подобной ситуации очень выигрышной была бы легкая доля самоиронии оратора, как бы извиняющегося ею за торжественность своей позы. Подобная ирония не снижает, напротив – снимая недоверие к говорящему, она в конечном счете усиливает пафос. Характер самоиронии Лимонова именно таков. На самом-то деле, несмотря на лукавую игру со смыслами, на постоянную ироничность автора («… У нас была Великая Эпоха»), это повествование, проникнутое пафосом. Пафосом блудного сына, который

«взбунтовался против родителей и, в конце концов, покинул их. Он не сходился с ними во взглядах на семью, на общество, на политику, на государство».

Однако с годами повествователь осознает, что он

«не только плоть от плоти и кровь от крови… российских деревень, но и дух от духа их».

Чему учили его родители?

«Тому же, чему учат детей крестьяне Бургундии, Рейна или фермеры Миссисипи».

Безотказное средство завоевать симпатии читателя, в особенности западного, пережившего уже возвращение «бунтующей молодежи» под отеческий кров. И потом, уже можно с покоренным читателем и поиграть в разные пикантные игры, например дать соответствующий портрет Сталина, или воскресить предписанную тогдашней государственной идеологией мораль, слегка подсмеиваясь над читателем отечественным, с его нынешней серьезностью и непримиримостью, и над простодушной доверчивостью западных читателей, поверивших Домбровскому и Шаламову. Можно даже поиронизировать над своей ролью певца Великой Эпохи. Но до известных пределов. Роль блудного сына, возвращающегося к родному очагу, к ценностям своего детства, обязывает.