Сергей Костырко - Простодушное чтение Страница 43

«взбунтовался против родителей и, в конце концов, покинул их. Он не сходился с ними во взглядах на семью, на общество, на политику, на государство».

Однако с годами повествователь осознает, что он

«не только плоть от плоти и кровь от крови… российских деревень, но и дух от духа их».

Чему учили его родители?

«Тому же, чему учат детей крестьяне Бургундии, Рейна или фермеры Миссисипи».

Безотказное средство завоевать симпатии читателя, в особенности западного, пережившего уже возвращение «бунтующей молодежи» под отеческий кров. И потом, уже можно с покоренным читателем и поиграть в разные пикантные игры, например дать соответствующий портрет Сталина, или воскресить предписанную тогдашней государственной идеологией мораль, слегка подсмеиваясь над читателем отечественным, с его нынешней серьезностью и непримиримостью, и над простодушной доверчивостью западных читателей, поверивших Домбровскому и Шаламову. Можно даже поиронизировать над своей ролью певца Великой Эпохи. Но до известных пределов. Роль блудного сына, возвращающегося к родному очагу, к ценностям своего детства, обязывает.

«Эта книга – мой вариант Великой Эпохи. Мой взгляд на нее. Я пробился к нему сквозь навязанные мне чужие. Я уверен в моем взгляде».

Как относиться к такому вот неожиданному воскрешению, казалось бы, окончательно скомпрометированного нашей историей мифа? Думаю, что относиться всерьез глупо. Отнесемся так, как сам Лимонов. А чтобы уточнить, как именно, обратимся к самой фигуре писателя. (Он дает для этого право, сделав собственную жизнь содержанием почти всех своих книг, превратив ее в факт литературы.)

Моментом переломным и для судьбы Лимонова, и для его творчества стала эмиграция в США в 1974 году. Молодой, известный в литературных кругах поэт с красавицей женой отбывает за рубеж. Первое потрясение он испытывает немедленно – «уже находясь в Вене, я сразу понял, что нам продали не то, что мы хотели купить» (из интервью с Лимоновым, 1983). Второй удар его настиг уже в США – от него уходит жена. Сдвоенный удар страшен. Болью от него и написана первая прозаическая книга Лимонова «Это я – Эдичка». Книга о крахе надежд, об измене жены, о том, что вместо жизни «национального героя» и «крупнейшего современного русского поэта» в изгнании – бесконечно чужая страна, одиночество, поденная работа «на дне», тяжелая борьба за существование. «Это я – Эдичка» – исповедь Лимонова. Но исповедь особого толка – исповедь-вызов: может, я и противен вам, может, и омерзителен, но люблю я себя таким и мне плевать, что обо мне подумает мир.

Что касается драмы героя как литератора, то Лимонов клеймит заманивших в Америку и обманувших его – «западную пропаганду», «наших Духовных Вождей» и т. п. А на что, собственно, рассчитывал он, полагающий себя крупнейшим национальным поэтом и при этом уезжающий в чужую страну, с чужим языком, чужой культурой, образом жизни? И наконец, главный вопрос, который вызывает чтение этой книга: а зачем, собственно. приехал герой на Запад, для чего ему как писателю обретаемая такой страшной ценой свобода? То есть с каким делом ты приехал? Судя по тексту, вот на этот вопрос, кроме вполне бессодержательного «за свободой приехал», герой ответить не в состоянии. О том, что у писателя может быть своя миссия, свой долг перед отечественной и мировой культурой, которые вынуждают при известных обстоятельствах на такой шаг, герои, видимо, не подозревает.

Иными словами, для той драматической напряженности, которую пытается создать автор «Эдички», явно недостаточно энергии, заключенной в самой ситуации. И, чтобы обострить повествование, в ход идут крайние средства: эпатирующая размашистость политических суждений, поразительная плотность употребления матерных слов и, наконец, эксгибиционистская откровенность в описании сексуальной жизни героя, его жены и окружения. Средства эти, подкрепляя не соответствующий такому надрыву сюжет, оставляют впечатление не силы, а слабости, которая тщится выглядеть силой. И еще – если герой исповеди так презирает окружающий мир, зачем же он перед ним обнажается? Вопрос неизбежный и, увы, предполагающий видимо, только один ответ, до обидного незамысловатый: потребен имидж. Нужно обратить на себя внимание западного читателя, чтобы выделиться в толпе русских, уже начавших выходить из моды со своими бесконечными разговорами о лагерях, о тоталитаризме, о судьбах страны и мира. Ведь, по сути, главное, что движет героем в повести, это стремление выжить, пробиться сквозь равнодушие, вырваться из безвестности. И Лимонов пробился именно этой книгой. Исповедь его, не вызвавшая особой признательности у русских читателей, исключая, впрочем, «Литературную газету» (уж очень хорошо монтировался созданный Лимоновым образ с бывшими тогда в ходу типами эмигрантов из статей Цезаря Солодаря), заставила раскошелиться западных издателей и читателей, привлеченных еще одним изгибом загадочной славянской души. На ближайшие годы литературные перспективы Лимонова смотрелись обнадеживающими («Мне заказали написать что-то в духе "Эдички" о Франции. Издательство "Рамзей" заказало», – из интервью 1983 года). Но имидж, каким бы эффектным он ни был, надо обновлять. Возможно, что на эту мысль навел Лимонова успех его книги «Подросток Савенко»:

«Книга была интересна тем, что… французскому читателю предстала жизнь советской провинции, не политизированная вовсе… Это их удивило, потому что после (десятилетия диссиденты рвали рубахи на груди, уверяя всех, что приехали из ада) вдруг вот они прочли, что в тоталитарном обществе столько, оказывается, типов людей, жулики, преступники, слушающие Элвиса Пресли… Обо мне в связи с этой книгой даже сняли телевизионный фильм…»

«Планы? Хочу перескочить в следующий социальный класс: стать писателем мне удалось, хочу стать хорошо продающимся писателем и хочу сделаться персоналити» (из интервью 1988 года).

И вот заявлен новый имидж Лимонова: вы что-то там сильно ополчились на Сталина, на органы, у вас теперь в моде идея покаяния, так вот вам – у нас была Великая Эпоха, как раз та, по поводу которой вы сейчас собираетесь каяться! Действительно, на фоне русской литературы зарубежья такая поза способна остановить взгляд.

Как на это реагировать? А никак не надо. Все очень просто: автор сменил имидж. Лимонов сообщает, что ему привезли «нелегально из Союза Советских в чемодане две шинели».

«Автор надел шинель с погонами „СА“ и ходит в ней по Парижу счастливый».

Признаться, ситуация с Лимоновым даже способна как-то удручить классическим подтверждением того, что нельзя, мол, жить в обществе и быть свободными от общества. Цель его – понять, на что есть спрос, и повернуть, приспособить то, что ты знаешь и умеешь, таким образом, чтобы спрос этот удовлетворить. Поэтому, если есть спрос у западного читателя на Великую Эпоху, будем писать про нее, упадет спрос – напишем про другое.

Свободен ли Лимонов? От наших канонов, наших запретов – да, разумеется. Он отказался от «ужасающе серьезных, тягомутных» традиций русской литературы. Он может позволить себе все, что угодно. Но… в известных пределах. Пределы четко обозначены – это необходимость постоянно оглядывать себя перед зеркалом прессы: как я смотрюсь, сохраняю ли прежний «товарный вид»?

Столь подробный разбор книги Лимонова вызван тем, что подобная разновидность внутренней несвободы – новое явление для нашей литературы. Но, увы, наметившийся сегодня процесс коммерциализации художественней литературы, похоже, может сделать такой род несвободы распространенным.

Генри Миллер в саркофаге Брассаи

Брассаи. Генри Миллер. Портрет в полный рост / Пер. с франц. Н. Сперанской // «Иностранная литература», 2002, № 1

Иногда приходится читать и так – удерживая себя как можно дальше от автора, от навязываемых им эмоций и суждений, и выковыривая из его текста нужную информацию, чтобы построить свой собственный сюжет. Именно такое чтение предполагают, на мой взгляд, фрагменты книги Брассаи «Генри Миллер. Портрет в полный рост», опубликованные «Иностранной литературой».

Брассаи (Дюла Халас) [1899–1985] – французский фотограф, скульптор и писатель, ну а судя по книге, еще и, так сказать, профессиональный наблюдатель парижской художественной элиты (одна из самых известных его книг – «Беседы с Пикассо») – книгу о Миллере писал уже после семидесяти. С Миллером он познакомился в 1930 году в Париже, какое-то время общался с ним, но следов настоящей дружеской близости в книге (по крайней мере, в журнальном ее варианте) не чувствуется. На материале их давних встреч и разговоров, а также – книг и писем самого Миллера, книг о нем, высказываний друзей и биографов Миллера – и написана книга. Журнальный вариант предлагает несколько тем: Миллер в Париже, Миллер и его вторая жена, «роковая» Джун, Миллер и Анаис Нин, Миллер и Америка, Миллер и астрологи, и наконец, страх Миллера перед нашествием немцев и отъезд в Грецию, к Дарреллу, где, по мнению автора, состоялся «зенит жизни Миллера», увенчавшийся «возвышенным, дышащим счастьем» шедевром «Колосс Марусский». Немного зная стиль работы редакторов «Иностранной литературы», могу предположить, что для журнального варианта из книги выбрано самое удачное.