Весна Средневековья - Александр Павлович Тимофеевский Страница 42

Сразу после того, как участники съезда расселись, картина стала более чем ясной. Если исключить Горбачева с Лукьяновым, которых и полагается исключить как ведущих, очевидно, что идеальными юношами на новом политическом театре были Ельцин и Собчак. Но ни тот ни другой не выбрал Сажи Умалатову. Впору было всерьез обидеться.

Не вина Сажи, что старая советская сцена вдруг вздумала поменять наклон и перестроиться на манер афинской.

И ее драгоценные качества, все, что она старательно растила и щедро хотела подарить, оказались враз никому не нужными. Победило новое мышление. И внушительный партийно — хозяйственный афинянин Ельцин выбрал рассудительную Диотиму — Старовойтову, а задорный комсомольско — правовой афинянин Собчак пал под напором разговорчивой Аспазии — Курковой. Сажи осталась без пары.

В сущности, это был не только сценический, но и политический просчет. Если б афиняне — демократы хоть раз взглянули в сторону Сажи, она бы всю свою страсть поставила им на службу. И те же самые гневные слова, брошенные в лицо Горбачеву, бросила бы Лигачеву. И опять — таки Горбачеву, но по другому поводу и в другой момент, не «справа», а «слева». А так Афины своею волей толкнули Сажи к патриотам — в Спарту.

Лукреция в Спарте

Между патриотическим и державным принято ставить знак равенства. Это справедливо лишь отчасти. Патриоты пользуются имперской демагогией, а империя пользуется услугами патриотов. Но только до поры до времени. В гипотетической империи будущего наши патриоты, если им — не дай бог — удастся ее воссоздать, займут место штурмовиков в Третьем Рейхе. Как и штурмовики, они протопчут дорогу тем, кто впоследствии их уничтожит. Ночь длинных ножей, во время которой были расстреляны штурмовики Рема, эти германские патриоты, — на самом деле закономерный венец всей их предшествующей деятельности. В случае победы наших патриотов ожидает такой же финал. И расстреляны они будут аккурат за то же самое.

Известно, что поводом для уничтожения штурмовиков стала распространенная в их рядах содомия. При этом штурмовики славились крайней нетерпимостью к сексуальным меньшинствам, ну точь — в–точь как орган духовной оппозиции «День», который в каждом номере обличает педерастию, видя ее буквально везде, буквально во всем. Не правда ли, подозрительная активность? Нормальному мужчине, не имеющему половых проблем, нет никакого дела до того, с кем живет его сосед: с женщиной, с мужчиной или с кошкой. И вкусы нормального мужчины — политические или литературные — не обусловлены его сексуальными наклонностями, как получается у патриотов. Это — зависимость мании.

Главный их идеолог — граф Уваров. Главный их философ — Константин Леонтьев. Главный их поэт — Клюев. Все трое — педерасты. Из обширной русской традиции, далекой от эллинских соблазнов, с какой — то необъяснимой последовательностью именно эти имена выбраны патриотами. Отныне содомия неотступно витает над самим движением, превращая деятельность духовной оппозиции в несколько мрачноватую мистерию, рядом с которой газета «Тема» с ее «сосу с утра до вечера» кажется вполне невинной буффонадой.

Я не утверждаю, что полковник Алкснис вожделеет полковника Петрушенко, а беллетрист Проханов — критика Бондаренко. Речь о том, как они строят свой имидж. Мир полковников — это мир настоящих брутальных мужчин, «мущщщин» через три «щ», мир Жана Жене в экранизации Фасбиндера, мир крепких чувств и крепких мускулов, мир почвы и крови, мир кожи, металла и бодибилдинга, мир Спарты, если говорить образно, мир гей — клуба, если называть вещи своими именами. И там, между коричневыми Рема, чернорубашечниками Васильева и кожаным Невзоровым, никто бы не заметил никакой разницы.

В потной мужской Спарте, с ее культом армии, где в военных потехах соревнуются любящий с возлюбленным, женственной Сажи Умалатовой нет места. Прельщенная имперским декором патриотов, она готова посещать их мальчишники и блистать сахарной головой среди ядерных боеголовок. Но со своей органичной женской державностью она тут инородна. В основе державы не воинство, а дом, очаг, атриум. В основе державы быт, а не безбытность мужского братства. В основе державы — халат и домашние тапочки, а не кожанка и бодибилдинг. В основе державы — менее всего ценности Спарты. Неприкаянная Сажи не нашла и не могла найти здесь своей идеальной пары. Из насквозь педерастической Спарты она бесповоротно выпадает. Но самое парадоксальное, что из нее выпадает и Лимонов.

Лукреция в Риме

Лимонов похож на Сажи, как ложный белый на гриб боровик.

Это сказано не в обиду писателю, а, скорее, в усладу, потому что влечет за собой комплимент лимоновскому творчеству. Любой писатель и любое писание проигрывает своему прообразу по части цельности, но зато выигрывает по части осознанности. Лимонов — это не вполне Лукреция, но зато осознанная Сажи Умалатова. То, что у него не выходит в жизни, он достраивает в литературе. И, закрыв глаза на разницу между реальностью и мифотворчеством, попробуем определить черты сходства.

Оба они верили, что империя, великая и могучая, будет существовать вечно. Для обоих крушение коммунизма стало личной трагедией. В случае с Лимоновым это отчасти удивительно, потому что коммунистом он никогда не был, а, напротив, был эмигрантом. Удивляться, однако, долго не стоит. Идеология для Лимонова — момент глубоко второстепенный, как, впрочем, и для Сажи. И хотя одна в прошлой жизни была королевой, а другой — парией, конец ее они переживают одинаково. Для обоих рухнула совсем не идеология, рухнул мир, рухнул Рим, в котором был дом, быт и атриум. Слова Умалатовой, брошенные на съезде Горбачеву: «Вы несете разруху, развал, голод, холод, кровь, слезы, гибель невинных людей», — подсказаны Спартой, но лишь наполовину. Наполовину они выстраданы. Ибо только страдая, можно запутаться в трех словах, обвинив президента еще и в холоде, в котором он явно не повинен. В этой проговорке — подлинное ощущение утраты того вещного, осязаемого, живого и теплого мира, что был обустроен на века и вдруг весь вышел.

Лимонов тоже переживает утрату незыблемого мира, исчезнувшего в одночасье. Переживает гибель вещного и осязаемого с чувством, на которое способен. Это, собственно, и выделяет его из цэдээловской Спарты, делая трагическим фальцетом эпохи, скажем так, перефразируя Ахматову. Но Лимонова не сильно жаль. Он может сидеть в Париже, оплакивая свое живое и теплое,