Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия - Ольга Балла Страница 43

разграблены. Раздобыть что-нибудь съедобное можно было только у крестьян. Наши соседки, прихватив колечко или шубу, отправлялись в ближайшие сёла за крупой, солониной, домашней птицей.» Хуже того, людей вокруг начали высылать. «Куда? Старики говорили: в Сибирь. Я не знал, где эта Сибирь, но по тому, как произносилось само слово, понимал, что даже подумать о ней страшно.» «Неизвестно было, в какую ночь и за кем именно придут», ожидание катастрофы было разлито в воздухе – «разговоры только о высылках». Его отец оказался в советском плену, за матерью могли прийти в любой момент – и один раз даже пришли: после того, как бежавший из плена отец на единственную ночь зашёл домой, чтобы затем исчезнуть.

«Удары в окна такие сильные, наглые, настырные, что вот-вот может обрушиться потолок. Врываются несколько красноармейцев и гражданских. Они в таком возбуждении, вбегают так стремительно, словно за ними гонятся разъярённые волки. И тотчас наставляют на нас свои винтовки. Очень страшно: а вдруг они сейчас выстрелят? А если убьют? <…> Они хотят забрать с собой маму. Забрать в наказание или как? Грозят ей кулаками и изрыгают ругательства. „Иди!“ – орёт солдат, готовясь прикладом вытолкать её во двор, в ночную темень. Но в этот миг моя младшая сестрёнка бросается на солдата и начинает его бить, кусать и пинать; она в каком-то исступлении, в ярости, безумии. В ней такая внезапная, поразительная решимость, такая безудержная неуступчивость, ожесточённость и отчаяние, что один из красноармейцев, видимо, старший над ними, скорее всего, командир, с минуту поколебавшись, наконец надевает фуражку, застёгивает кобуру и приказывает своим людям: „Пошли!“».

Казалось бы, одного этого было совершенно достаточно для того, чтобы возненавидеть Империю на всю оставшуюся жизнь и больше себя с нею не связывать. Тем более, что Капущинскому вообще было чем заниматься в жизни: он много ездил по свету, работал в Африке, в Латинской Америке, в Иране… Восприимчивый ко всему происходящему в мире, он вполне мог бы оставить Россию за пределами своих забот. Однако и снова вышло не так.

Империя так и не отпустила его: Капущинский всю жизнь старался её понять. Не Россию только – нет, именно Империю, со всем, что она втянула в себя, заставляя быть ею: Грузию, Армению, Азербайджан, Туркмению, Таджикистан, Киргизию, Узбекистан (каждой из этих стран, увиденных ещё в благополучном шестьдесят седьмом, в книге посвящён отдельный очерк). Вместо того, чтобы возненавидеть Россию с её Империей, вытеснить её если не из памяти – разве такое забудешь? – то хотя бы из своей жизни, освободиться от неё, – он упрямо возвращался сюда снова и снова.

Так в 1958-м он проехал по той самой страшной Сибири, которой его со сверстниками пугали в детстве – по Транссибирской магистрали, от Забайкальска до Москвы. Девятью годами позже – по Кавказу и Средней Азии. И потом, в 1989-1991-м, в уже откровенно катастрофические годы – во всех, в каких только удалось, направлениях. Москва, снова Кавказ и Закавказье, Баку, в котором уже начались «беспорядки, грабежи и поджоги», затем – огромная петля на восток: «Москва – Уфа – Свердловск – Иркутск – Якутск – Магадан – Норильск – Москва». Повсюду он сравнивает увиденное с тем, что наблюдал в конце шестидесятых, с тем, что происходило – в сопоставимых ситуациях исторического разлома – в других странах; что видели в этих же местах другие путешественники.

Вряд ли можно сказать, что Капущинский любил нашу страну – отношение его к ней, что совершенно не удивительно, было гораздо более напряжённым и проблематичным. Но она его безусловно волновала. Он возвращался сюда иной раз едва ли не против собственной воли («поначалу я не собирался много путешествовать», – признаётся он в последней, подытоживающей главе с характерным названием – «Продолжение следует»). Втягивало, вело, гнало. Крайне важным чувствовалось видеть происходящее, участвовать в нём – особенно на рубеже восьмидесятых-девяностых, когда Империя начала распадаться.

Он был в Ереване осенью 1989-го, когда по улицам, к изумлению иностранного гостя, беспрепятственно ходили «группы вооружённых бородатых людей» – отряды армянской освободительной армии. «Зная это государство и эту систему с давних пор, я ждал, когда же дивизии российских войск двинутся на столицу Армении, перебьют молодых армян, а тысячи жителей города в наказание отправят в Сибирь. Но ничего подобного не случилось.» Уже тогда он понял, что Союзу конец, потому что Москва, в сущности, ничего не контролирует: «Для меня Империя распалась именно тогда, осенью 1989-го. Всё, что произошло позже, только прибавило обломков к успевшей к тому времени вырасти груде развалин». Был в Иркутске на сходке русских националистов-монархистов, устроенной прямо в церкви – неожиданных лиц у Империи обнаруживалось всё больше: «На сцену, устроенную в алтарной части, выходят семеро молодых рослых мужчин. На них старинные льняные русские рубахи, перепоясанные вышитыми кушаками, и широченные шаровары, запущенные в высокие юфтевые сапоги. Все длиннобородые, причёсаны на старославянский лад: прямые волосы, чёлка. У троих в руках фанфары – как у трубачей в дружине князя Владимира, а один время от времени бьёт в барабан. Во главе этой боевой группы – Вождь, Лидер, Идеолог…» Был в Вильнюсе во время январских событий 1991-го, входил в окружённое бетонными баррикадами – готовились к штурму – здание литовского парламента. Был в Москве 25 августа того же года, когда хоронили троих жертв путча, участвовал в траурной процессии. Был уверен, что на его глазах – прямо здесь и сейчас! – «рождается новый класс», который, с высокой вероятностью, устроит всё значительно лучше, чем это удавалось старому.

Он увидел столько всего, сколько удавалось тогда видеть – именно одновременно – вряд ли многим из наших сограждан. Он старался быть хроникёром новейшей российской истории на разных уровнях – от политических событий до бытовых ситуаций. Он доверял переменам, верил – или хотел верить – что уж теперь-то всё будет хорошо. Ведь ушли или существенно ослабли – мнилось – самые главные скреплявшие Империю силы: страх и ограниченность. «Для меня перестройка, – вспоминал он несколькими годами позже, – была объединением двух важных процессов, преобразивших сознание граждан Империи. Таковыми были:

массовое освобождение от привычного страха;

коллективное вступление в мир информации.

Тому, кто не воспитывался в атмосфере всеобщего звериного страха, без доступа к информации, нелегко будет понять, о чём речь.»

Он ездил по стране один, «избегая официальных учреждений и маршрутов». (Сразу понятно, что это было не только и не столько работой, сколько экзистенциальным предприятием – терпеливой практикой понимания. Очень возможно, неотделимой от известного самопреодоления.) Ему многое удалось – именно благодаря тому, что он смотрел извне, не переставая притом чувствовать, что имеет к этой стране отношение. Что она – послание, связное и внятное, которое адресовано и ему, и он должен его прочитать и истолковать. И пересказать всем, кому это будет интересно и важно.

Империя – большое и властное Одно, подминающее под себя разнородное. Связывающее его, принуждающее его к родству и единству.

Гибнущую на его глазах Империю Капущинский склонен воспринимать скорее как несчастье, как насилие над объединяемым естеством, как гигантскую, развернувшуюся на многие пространства неудачу (естество, хоть и покалеченное десятилетиями советского имперства, всё равно, в конечном счёте, оказалось сильнее и разметало её – так трава распирает и разламывает асфальт, – и не знает, как теперь быть); конец её – как несомненное благо. Видятся ли ему конструктивные аспекты в имперском устройстве? Этот вопрос, пожалуй, не к нему – он им не задаётся. Он чрезвычайно внимателен ко всему, что противоречит имперским требованиям единства, ориентированности на Центр с его идеологией – к живой трудной жизни под имперским асфальтом.

По-настоящему оригинальных, глубоких и неожиданных – таких, которые выходили бы за рамки его времени с характерными для того представлениями – интерпретаций происходящего у Капущинского искать не стоит. Он чрезвычайно много знает, подробно осведомлён в истории регионов, о которых пишет, умеет поставить наблюдаемое в большие исторические контексты. Текст у него плотный, насыщенный фактами и живой фактурой, пожалуй, в равной степени.

Но он не мыслитель. Там, где он берётся историософствовать, – у него обычно выходит публицистика с грубоватыми обобщениями. Впрочем, есть исключения.

Самое яркое, что он в этом смысле написал – рассуждение о границах в самом начале главы о транссибирской поездке: как о миро- и человекообразующем принципе. Своей полнотой и объёмностью «транссибирская» часть книги вообще выделяется на фоне прочих её частей – у неё заметно больше измерений. Она – глубже,