Р. В. Иванов-Разумник - Творчество и критика Страница 46

Нет, не эти требования предъявляю я своими вопросами к поэзии Анны Ахматовой, даже никаких «требований» не «предъявляю»: что можно требовать от поэта? Его можно принять или не принять. Но спросить о свершенном им пути-можно и должно; много-ли ступеней, или только три было их за десятилетие-но надо пройти их с поэтом.

Первая ступень поэзии Анны Ахматовой-«Четки», стихи 1909–1914 гг. О них я уже писал при первом их появлении; мне казалось тогда (как и теперь кажется), что любовь, печаль, радость, боль, ревность, тоска-все это у поэта проходило в «малом кругу» пусть острых, но узких переживаний какого-то духовного «подвала Бродячей Собаки» (был такой в те годы). И не только духовного: недаром уже в «Белой стае» (1917 г.) поэт признавался: «Да, я любила их, те сборища ночные»… Что-же в этом плохого? Плохо было только то, что малый круг этот отравлял душу подлинного поэта, жизнь подменял позой, жеманством, игрушечностью. Поэзия Михаила Кузмина-как рыба в воде в этом малом кругу переживаний; от Михаила Кузмина к Александру Блоку-этот путь надо было совершить поэзии Анны Ахматовой, чтобы взойти на иные ступени.

Вторая ступень-«Белая стая», стихи 1914–1917 годов (к ним относится и «У самого моря»). И вот —

Судьба-ли так моя переменилась,Иль вправду кончена игра?Где зимы те, когда я спать ложиласьВ шестом часу утра?По новому, спокойно и сурово,Живу на диком берегу…

Да, былая «игра», былая игрушечность-кончена; по новому звучат старые темы. Старые личные темы-любовь, ревность, тоска, боль: но ведь казалось бы-это как раз годы мировой бури, вихря войны. Правда, переживаниям этой новой муки посвящено несколько прекрасных стихотворений; но главная тема-все прежняя, данная жизнью еще в «Четках»: неразделенная, непроявленная любовь. Здесь подлинно «женское»-не то, о котором когда-то писала ничего не знающая о «женском» Зинаида Гиппиус, которую «кто-то обидел», ибо знает она, «что ее нет», — а то, которое делает поэзию Анны Ахматовой такой близкой, такой дорогой для каждой женщины. И если уж признаться- не потому-ли за это десятилетие все-же перечитывал я сухие, острые, колючие, мужские стихи Зинаиды Гиппиус не один раз, а «Четки» и «Белую стаю», тоже четкие и заостренные, — не тянуло перечитать ни разу? Уверен, впрочем, что большинство «любителей поэзии» поступало как раз наоборот. Но не в этом дело; главное: тема поэзии Анны Ахматовой вышла из малого круга игры, человеческая печаль («которой царь Давид по царски одарил тысячелетья») сменила собою былые томления там, где «на стенах цветы и птицы томились по облакам». Но где-же люди? Михаил Кузмин никогда их не увидит; Блок увидел их уже в «Нечаянной радости»; а Анна Ахматова? Быть может на третьей своей ступени?

Третья ступень-«Anno Domini MCMXXI», стихи 1917–1921 годов. К слову сказать-очень плохое заглавие, в прежнем стиле манеры и позы. Ибо как прикажете читать: Anno Domini millesimo nongentesimo vicesimo primo (не думаю, чтобы и сам поэт твердо произнес эту кухонную латынь), или «Anno Domini тысяча девятьсот двадцать первый» (бесвкусица порядочная)?.. Конечно, это пустяк; но все-же?.. И если уж зашла речь о «пустяках», то вот и еще. В «Четках»-я это отмечал-слишком много было у начинающего поэта мыслей о «славе», о своей «музе», о тех прекрасных «песнях», которые она поет. Пусть «слава»-крест, но о кресте своем не говорят так часто. А в «Белой стае» и в «Anno Domini MCMXXI» — опять и опять, «путь мой жертвенный и славный»; «славы хочешь? — у меня попроси тогда совета»… И пусть это-«бесславная слава», пусть это «западня, где ни радости, ни света», пусть является эта слава только «погремушкой над ухом трещать», — но не слишком ли тешится поэт этой погремушкой? Не слишком ли часто говорит, к месту и не к месту, о своей «Музе»? Недописанную поэтессой страницу-«божественно спокойна и легка, допишет Музы смуглая рука»… Мы узнаем, что у Музы этой и «смуглые ноги», и «веселый нрав», и «еле слышный голос»; музой и славой до сих пор переполнены стихи Анны Ахматовой. Это все еще- наследие былых годов. Правда, и у Блока (редко!) прорывались едкие мысли о ненужной славе, и у него третий том стихов открывается горьким обращением к «Музе»-один раз за двадцать лет, а не двадцать раз в одно десятилетие.

Я охотно готов повиниться: обращаю внимание на «пустяки». Но что-же делать, если они так режут ухо? Я верю поэту: «земная слава-как дым, не этого я просила». Не для этого хотелось ей жить, «не для страсти, не для забавы-для великой земной любви». Тема невоплощенной любви-тема и «Четок» и «Белой стаи» — остается основной и в «Anno Domini MCMXXI». По прежнему — «горько люблю»; по прежнему-«лохмотья сиротства я, как брачные ризы, ношу»; и все выше и выше-«убывающей любови звезда восходит для меня». Третья ступень-осознание того, что было лишь игрой на первой ступени, что было лишь полуосознанным чувством на второй. Острое, тонкое, яркое выявление боли этой-поэзия Анны Ахматовой, поэзия, занимающая свое высокое, но узкое место в поэтическом ряду. До Блока-далеко, но и от Михаила Кузьмина-тоже далеко.

Острое, личное, интимное, — не претворено в народное, человеческое, мировое. Оттого и годы «Anno Domini MCMXXI»- годы 1917-1921-не жгут и не горят на искренних страницах стихов Анны Ахматовой. Как будто бы не огневой тысяча девятьсот восемнадцатый, а действительно, какой-то millesimus nongentesimus duodevicesimus… «Нам встречи нет. Мы в разных станах. Туда-ль зовешь мена, наглец»… — это сказала она (и плохо, поэтически плохо сказала) не только в «Anno Domini»1921-м, но и тремя годами ранее. А ведь тогда писалось «Двенадцать»! И годом раньше, когда загоралось мировое чудо, когда звенели все сердца всего живого в человечестве-тогда муза Анны Ахматовой, божественно спокойна и легка, писала совсем о другом: о том, что-увы! — кончились былые чудесные дни…

Теперь никто не станет слушать песен,Предсказанные наступили дни.Моя последняя, мир больше не чудесен,Не разрывай мне сердца, не звени.

Нельзя от поэта требовать, чтобы он откликался душою на то, чего не чувствует. И не надо требовать от Анны Ахматовой откликов на мировые потрясения. Надо просто принять личную, острую, глубокую ее поэзию, вышедшую из малого круга жизни-хотя и не на широкий жизненный простор.

1922.

VI. «ПРИРОДЫ РАДОСТНЫЙ ПРИЧАСТНИК»

«Сосен перезвон», «Братские песни», «Лесные были», — три тоненькие книжки стихов, — вот пока и все «поэтическое проявление» Николая Клюева.

Николай Клюев-поэт «из народа», пришедший в нашу сложную «культуру» из далеких архангельских и олонецких лесов. «Культура» часто обезличивает; и вот почему так, сравнительно, много у Н. Клюева стихотворений, принадлежащих не ему, а какому-то общему безликому поэту наших дней.

Бледна, со взором, полным боли,С овалом вдумчивым чела, —

ведь в этих строках все не свое, чужое, наносное, ведь здесь нет ни малой частицы души Николая Клюева, ведь все это только подделка под шаблон, «общее место» поэзии. И таких общих поэтических мест не мало в стихах Н. Клюева. Даже природу перестает видеть и слышать верный ее сын, когда начинает смотреть на нее из столичных поэтических салонов и кружков. Прислушайтесь к бледным и беспомощно-банальным строкам:

Холодное, как смерть, равниной бездыханнойБолото мертвое раскинулось кругом,Пугая робкий взор безбрежностью туманной,Зловещее в своем молчаньи ледяном…

Какое бессилие! Бездыханная равнина, мертвое болото, ледяное молчание, туманная безбрежность-ведь это шаблон, ведь все эти резиновые штампы давно истерты, давно продаются оптом и в розницу в любом магазине резиновых изделий! И каким образом мог обмолвиться этими чужими словами тот самый поэт, который, как немногие видит и слышит «сосен перезвон» в храме природы! Или вот еще строки, которые мог бы написать любой современный поэт из «модерна»:

Потянет к загадке, к туманной мечте,Вздохнуть, улыбнуться украдкой —Задумчиво-нежной небес высотеИ ивам, лепечущим сладко…

И таких стихов у Н. Клюева сравнительно не мало; но это только- его дань технической выучке, «культуре»… Когда он говорит:

Вспомню вечер безмятежный,В бликах радужных балкон, —

то ему, быть может, кажется, что куда как хороши эти «блики»! Но это, повторяю, только дань его «культурному» слову; и едва он уходит прочь от столичных кружков к природе, как сразу находит яркие слова, подлинно поэтические образы. Тут уже не беспомощные «блики», тут-

У плотины, где мшистые сваи.Нижет скатную зернь солнцепек;

не «радужные блики» видит поэт на «балконе», нет, теперь он-