Р. В. Иванов-Разумник - Творчество и критика Страница 47

не «радужные блики» видит поэт на «балконе», нет, теперь он-

Бредет зареющей опушкой,На сучьях пляшет солнцепек;Вон над прижухлою избушкойСоловый хохлится дымок…

Восточная мудрость гласит: «не надо пить всей чаши, чтобы отличить пресную воду от соленой-довольно и капли». Так по одному слову можно узнать поэта-и простить ему все его «туманные мечты», «бездыханные равнины» и все пресные общие места за одни эти строки, полные поэтических образов.

И к счастью Н. Клюева-эта подлинная поэзия составляет его сущность, его душу; увидев, почувствовав ее-навсегда забываешь все «чужие» его стихи, все резиновые штампы и общие места; начинаешь ценить и любить только подлинно его стихотворения, — а их, к счастью, тоже не мало в небольшом собрании его стихов.

Целая книжка стихов его посвящена перепевам на религиозные, полу-«сектантские» темы («Братские песни»). Но не в этом сила его. Храм его-лес, и здесь, воистину, ему

В златотканные дни Сентября —Мнится папертью бора опушка;Сосны молятся, ладан куря…

И в храме этом не звон колоколов, а «сосен перезвон» слышит и любит он-Адам, изгнанный из рая и обретший свой храм на земном лоне:

Блаженной родины лишен,И человеком ставший ныне,Люблю я сосен перезвонВ лесной блуждающий пустыне.

Здесь он становится зорок, смел, силен; слова его становятся яркими, образы-четкими, насыщенными; он заставляет видеть и нас, как «у сосен сторожки вершины, пахуч и бур стволов янтарь», как «по оврагам бродит ночи тень, и слезятся жалостно и слепо огоньки прибрежных деревень», — он заставляет слышать и нас «лесных ключей и сосен звон». Здесь-подлинный его «религиозный экстаз», и какими бледными после этого являются его песни на узко-«религиозные» темы, где мы то и дело снова встречаем мертвые слова о том, как «душа, возликовав, в бесконечность заглянула»… Он находит живые слова, лишь только входит в подлинный свой храм, где «мнится папертью бора опушка», и где «сосны молятся, ладан куря»… Вот одно из лучших его стихотворений:

Набух, оттаял лед на речке,Стал пегим, ржаво-золотым,В кустах затеплилися свечки,И засинел кадильный дым.

Березки-бледные белички,Потупясь, выстроились в ряд.Я голоску веснянки-птички,Как материнской ласке, рад.

Природы радостный причастник,На облака молюся я;На мне иноческий подрясникИ монастырская скуфья.

Обету строгому не верен,Ушел я в поле, к лознякам,Чтоб поглядеть, как мир безмерен,Как луч скользит по облакам,

Как пробудившиеся речкиБурлят на талых валунах,И невидимка теплит свечкиВ нагих, дымящихся кустах.

«Природы радостный причастник»-вот где подлинный поэт Николай Клюев, вот место его среди других современных поэтов…

Есть еще одна область, в которой Н. Клюев является несомненным «мастером»; это-«народные песни», которыми заполнена его последняя книжка стихов «Лесные были». Девичья, Полюбовная, Свадебная, Бабья, Лесная, Досюльная, Острожная, Кабацкая, Посадская-целый ряд этих народных песен обрисовывает новую сторону таланта этого поэта, сторону, тесно связанную с основной «стихией» его творчества. Природы радостный причастник не может не быть радостным выразителем души народной, ибо душа народная-та же «природа» в ином ее проявлении. Радостная вера в народ, вера в жизнь и вера в будущее-глубочайшее ощущение этого подлинно народного поэта.

Мы-жнецы вселенской нивы,Вечеров уборки ждем…И хоть смерть косой тлетворнойНам грозит из лет седых:Он придет нерукотворный,Век колосьев золотых.

Этим стихотворением открывается «Сосен перезвон». Гибель не страшпа тому, кто так любит мир и жизнь; и недаром заключительные стихи той же книжки говорят о победе, несмотря на гибель, о торжестве и радости обреченного:

В час зловещий, в час могильный,Об одном тебя молю:Не смотри с тоской бессильнойНа восходную зарю.

Но, верна словам завета,Слезы робости утри,И на проблески рассветаТоржествующе смотри.

Не забудь за далью мрачной,Средь волнующих забот,Что взошел я новобрачноПо заре на эшафот;

Что, осилив злое горе,Ложью жизни не дыша,В заревое пала мореОгнекрылая душа.

Вечную победу жизни, сквозь смерть и поражения, легче других может чувствовать поэт, который в природе видит нерукотворный храм и радостно приобщается к жизни в этом храме. Так приобщается к жизни подлинный «народный поэт», «природы радостный причастник» Николай Клюев.

1911.

VII. ЖЕРТВА ВЕЧЕРНЯЯ

Читал я роман поэта Пимена Карпова-«Пламень» и думал: вот если бы перевести его на французский или немецкий язык! Какие бы горизонты открыл роман этот среднему европейцу, который до сих пор верит в русскую «развесистую клюкву» или в салат Оливье из сальных свечей! Европеец немедленно уверовал бы в ту Россию, которую рисует Пимен Карпов, этот «крестьянин-хлебороб», как он сам себя величает. Un vrai moujik russe! Ему ли не знать крестьянской России!

Читателя-иностранца, верящего в клюкву и свечи, ничто не удивило бы в этом романе. Он поверил бы, что сектанты-«сатанаилы» то и дело источают кровь, распинают, насилуют, топят свечи из человеческого жира, лакают кровь из одних чаш со змеями (quel pays! quel peuple!..). Он не удивился бы, что мужики «хлеборобы» («klieboroby» — une espХce de moujik…) не занимаются своим хлеборобством, а только водят в лесах хороводы, поклоняются то Сущему, то Тьмяному и восклицают, топая лаптями: «вперед же, к Свободе-к Вечности!» или переговариваются друг с другом на таком диалекте: «слышишь шум сосен?.. Звон звезд?.. Шепот земли?..» Читатель-иностранец принял бы за чистую монету генерала Гедеонова, который убил мать, жену, деда, женил своего сына на своей дочери и сам же в день свадьбы изнасиловал эту свою дочь (о! ces mœurs barbares!..). И вообще весь, весь роман воспринял бы этот читатель, как поучительную бытовую картину жизни дикого народа русского.

Русский читатель лишен возможности отнестись к роману Пимена Карпова с такой наивной доверчивостью: пусть мы скифы, но все же человеческую кровь купно со змеями из чаш не лакаем, ритуальными убиениями не занимаемся, свечей из человеческого жира не возжигаем. Вся эта дешевка взята автором не из жизни, а из описания «черных месс», давно уже известных в Европе. И мы хорошо знаем, что «klieboroby» не тем занимаются в жизни, чем заставил их заниматься в своем романе Пимен Карпов, который всю Россию пожелал изобразить в виде бесконечного радения то хлыстов, то сатанаилов, отображенных в кривом зеркале авторской фантазии. Какая уж тут «бытовая картина»! И русский читатель старается истолковать роман как-нибудь «символически», — благо это дешево стоит. Слишком дешево: голые аллегории давно уже продаются во второсортной литературе оптом и в розницу, «за гривенник вместо рубля».

Если бы сам автор не был «крестьянин-хлебороб», то роман его сразу был бы признан типичным «декадентским» произведением литературного эпигона. Но автор, изволите видеть, — «хлебороб», и читатель с почтением останавливается: а! вот он, голос земли нашей… И вдруг- голос земли оказывается каким-то «сатанаильским» причитанием гостя из Брокена! Как тут быть? В чем тут дело?

Разгадка простая: Пимен Карпов вовсе не «крестьянин-хлебороб», а всего на всего «klieborobe, une espХce de moujik russe». Есть такая группа людей, навсегда загубленных русской литературой, это ее «жертвы вечерние». Недавно прошумел некий Михаил Сивачев: теперь очередь за Пименом Карповым. Это-выходцы из народных низов, наделенные жаждой литературной работы, но обделенные талантом. Иногда это графоманы, иногда добросовестные труженики с кое-каким, очень маленьким, дарованием. Они пишут стихи, драмы, рассказы, статьи, трактаты-и нигде не могут их напечатать. Подлинные таланты из народных масс всегда пробивают себе дорогу в литературе, а эти полу-даровитые, полу-бездарные труженики терпят крушение за крушением и безмерно озлобляются на всех и вся. Стоит вспомнить забытые теперь «Записки литературного Макара» Михаила Сивачева: сколько ушатов грязи вылил он на ненавистную ему «интеллигенцию», которая не умела его оценить! И Пимен Карпов тоже начал свою деятельность с книжки «Говор зорь», в которой следовал по тропинке, проторенной «Вехами», и ставил крест над всей «интеллигенцией». Интересно, что все эти Сивачевы и Карповы, сознательно или бессознательно, — все сторонники «махаевщины», социального учения тоже полузабытого теперь, но о котором, вероятно, еще вспомнят не один раз в будущем.