Р. В. Иванов-Разумник - Творчество и критика Страница 48

Пимен Карпов принадлежит скорее к «полу-даровитым», чем к «полу-бездарным» из этой группы людей. Но на несчастье свое он отравился литературным «модернизмом», стал эпигоном нашего декадентства и символизма («за гривенник вместо рубля»!), в то самое время, когда «вершины» этого декадентства уже совсем опустели. Попасть туда — заветная мечта Пимена Карпова, это ясно из всего его романа. Помните у Гете «голос из расщелины» по пути на Брокен? Это вся история Пимена Карпова:

Nehmt mich mit! Nehmt mich mit!Ich steige schon dreihundert Jahr,Und kann den Gipfel nicht erreichen.Ich wДre gern bei meinesgleichen.

Не «dreihundert», а, может быть, всего «drei Jahr» стремится Пимен Карпов попасть на модернистские «вершины», — но безуспешно. В «Пламени» он упорно подражает давно уже преодоленным приемам ремизовского «Пруда» и следовавшего за ним Андрея Белого («Серебряный Голубь»). Но как подражает! Бесвкусно, невыносимо. Ремизовское построение фразы, реминисценции из Андрея Белого-и вдруг рядом такая ходячая пошлость: «за колоннами рыдала, с нежными арфами и скрипками переплетаясь, томная виолончель; серебряная луна плыла в жемчужных тучах, голубой пел ветер»… И очень доволен собой: эк красиво сказал!..

А между тем, у Пимена Карпова могло бы быть и свое, подлинное, народное. Есть у него меткие слова, не подслушанные, не придуманные, а из глуби народной идущие, есть и переживания подлинные, не придуманные, а в глубине народной живущие. Но все это тонет в хляби дешевого декадентства, которое губит весь роман, губит автора, делает его одной из многочисленных «жертв вечерних» русской литературы. Через год-другой никто не будет помнить о «Пламени», как никто не помнит теперь о «Записках» Михаила Сивачева. Если бы они были подлинными «хлеборобами» по духу своему-как, например, Н. Клюев, — этого бы не случилось. А «klieborobe, une espХce de moujik russe», — этому цена совсем, совсем другая…

1913.

VIII. СТИХИ О ПЛЕНЕ, О НЕНАВИСТИ И О ДЕРЗНОВЕНИИ

К. Эрберг-автор книги «Цель творчества», в ней изложено цельное мировоззрение человека, не приемлющего мир и жизнь в их данности и борющегося не только с темным ликом их, а с самим миром, с самой жизнью в их сущности. Мировоззрение это-наиболее чуждое, наиболее враждебное мне из всех возможных; но именно потому и интересно выслушать врага, — особенно когда он эти свои мысли пытается передать «магией стиха», «заражающей силой поэзии». Ибо нет большей убедительности, чем та, которая живет в художественном творчестве, ибо только в художественном творчестве «ненависть-любовь» человека проявляется в красках и образах.

Космическая поэзия К. Эрберга образна, но бескрасочна (и в этом сходство и различие ее с родственной поэзией Ю. Балтрушайтиса-красочной, но безобразной), стихи не блещут формой-и чувствуется, что сам автор довольно равнодушен к современным «хитростям пиитическим». Его «пафос»-в другом: в том взгляде на жизнь, который завладел им всецело, и который он хочет внушить всем нам «гипнозом ритма».

Взгляд этот-ненависть ко всем оковам внешнего мира и любовь ко всему, избавляющему от этих оков. Оковы же эти-весь внешний мир, ибо поэт чувствует себя пленником природы, мир для него- «звездная тюрьма». Стихи о плене-первая и главная тема поэзии К. Эрберга («Растрогать камни», «Костры» и др. стих.). В плену законов необходимости, в плену собственного тела, в плену телесной ограниченности заключен огненный дух человека, закаменевший в неволе.

…Коснея в теле-камне,Томится огненный мой дух.О, как взывающие немы,Бесцветны, блеклы и серы!Мы, — пленники Природы, — все мыОкаменевшие костры.

Иногда поэт чувствует свою связь со всем земным, иногда он чувствует, что «все воедино жизнью слито, мы все родня здесь на земле», иногда он признается: «пленен землею я, земной», но тут же он вспоминает двусмысленность слова «пленен»-и не хочет оставаться в этом сладком земном плену:

В земной родне душе нет нужды,Из пут земных она летит…

И хотя ему «сладко в солнечной пыли», но он тут же шлет «проклятье солнечной улыбке», проклятье природе, — «Природе-блуднице», — обезволивающей его тело и угашающей его дух. Так рождается ненависть поэта к «насилию космоса», так из стихов о плене рождаются стихи о ненависти («В пыли», «Судьба», «Знаю», и др.).

Ненависть эта, по мнению поэта, «великая», — а значит соприкасающаяся с великой любовью. Ненавидит поэт «иго мира», ненавидит «Природу-блудницу», ненавидит оковы ограниченности-и ждет, что Ненависть-Любовь явится спасительницей:

Светлую Ненависть я призываю;Ненависть мир подожжетИ переплавит. К вольному раюНенависть та, без конца и без краю,Та небывалая Ненависть-знаю! —Нас приведет…

В этом-исход. Исход, конечно, только словесный, ибо ни в каком конкретном образе не может поэт выразить эту свою веру. Он знает только одно, — он знает, что

Сила в крайности дерзаний,В ярком свете, в черной мгле, —

и стихи его о ненависти неизбежно соединяются со стихами о дерзновении («Сила», «Баркас», «Полет» и др.). В этих трех взаимно-связанных темах-все содержание его поэзии. Дерзновение искусства-освобождает человека от уз закона необходимости (в этом-«цель творчества»); дерзновение человеческой воли всякий раз, хотя бы на краткое мгновение, освобождает человека из его оков; всечеловеческое дерзновение должно освободить человечество из плена Природы, должно привести его «к вольному раю»; у человеческого духа-Льва должны вырасти крылья, чтобы мог он сразиться с небесным Орлом на горней высоте… Но не характерно-ли, что сам поэт не верит в победу Льва-в победу своей веры, а пророчит ему неизбежную и вечную покорность (см. стихотворение «Виденье»). А если так, то путем какого же дерзновения ненависть-любовь может спасти поэта из вечного плена? Остается только один путь последнего дерзновения-путь отчаяния, и поэт хочет верить, что этот путь приведет его к вольному раю: стоит только опрокинуть баркас жизни…

Какая радостная жуть —Взлететь на край волны,Помедлить миг и соскользнутьВ объятья глубины.

И вновь взлетать, и падать вновь,И ждать, и ждать: вот, вот —Святая Ненависть-ЛюбовьВ свой рай тебя возьмет.

О, радость вызова судьбе!О, сладкая тоска!О, сердце! В этот миг тебеИ ширь морей узка!

Ты здесь, ты близок, синий рай!Я буду твой сейчас:Лишь помоги мне невзначайПеревернуть баркас.

Лучшие и наиболее искренние стихотворения К. Эрберга написаны на эту тему о последнем дерзновении («Баркас», «Полет», «Ностальгия»). Но не в этом ли и приговор всему его мировоззрению? Пусть поэт говорит:

Да свершится жертвенное делоОкровавленных колес земных,Чтобы я, земное кинув тело,Дерзновенно Родины достиг!

Но что, если, погибнув под колесами телеги жизни, поэт достигнет не Родины, а чего-нибудь совсем другого… — хотя бы, например, чистого небытия? Что тогда? На эту тему много ядовитых слов сказал в свое время Ренан… И приговором всякому человеческому мировоззрению являются безнадежные слова из «Ностальгии»:

Ничего мне, ничего не надо…Я мертвец-душа моя пуста.

Если такие слова говоришь себе в середине жизненного пути, то иной раз бывают благословенны они, ибо эта душевная смерть часто приводит к радостному воскресению. Но если приходишь к ним в конце пути, то это-приговор над пройденной дорогой.

С поэтом-не спорят: но поэзию его или принимают или не принимают. Поэзия К. Эрберга мне враждебна, но все-же я ее принимаю-с одним только маленьким условием: вкладывая в слова о плене, о ненависти, о дерзновении совсем, совсем иное содержание…

1914.

IX. САЛОННОЕ

Лев Толстой очень любил играть в шахматы-и играл довольно скверно; Бородин считал свое композиторство-«забавой», а свою профессуру по кафедре химии-«делом». Но ведь мы и не судим «Анну Каренину»-по плохо разыгранному Толстым гамбиту Алгайера, «Князя Игоря»-по исследованиям его автора над бромокислотами.

Поэзию Михаила Кузмина нельзя, конечно, судить по его музыкальным творениям. Но все-таки между ними есть несомненная связь, взаимное отражение. Дилетантское композиторство этого поэта очень характерно: за что он ни возьмется-всему придает оттенок салонного, жеманного, будуарного fine fleur'а. Трагический «Балаганчик» Александра Блока сопровождается салонно-безделушечными мотивчиками-пошлостью, точно на заказ для «Нувелиста»; жуткий адский хоровод в «Бесовском Действе» Алексея Ремизова иллюстрируется такими же жеманными побрякушками; «Маскарад» Лермонтова-и ему уготована та же судьба. А нот стилизованные под клавесин ХVIII-го века водевильчики и «куранты» могут выходить у Михаила Кузмина очень мило, — его салонного таланта на это как раз хватает. И в этом-связь между его композиторством и поэзией. Плохой композитор, хороший поэт-в этом разница, салонная музыка, салонная поэзия-в этом связь и сходство.