Сергей Беляков - Сборник критических статей Сергея Белякова Страница 48

Зато любившим свою родину немцам и швейцарцам крепко доставалось от Анны Григорьевны. На вокзале в Женеве она увидела следующую сцену: “…пришла целая толпа каких-то буршей с красными знамёнами в руках, их было человек 35, все ужасные сапожники и, по-видимому, мазурики, но удивительно много о себе думающие, вообще что ничего нет лучше их отечества [очевидно, здесь имеется в виду их кантон. — С.Б.], а главное, Швейцарии… Как мне все они противны, просто не знаю, как и сказать”[198]. И опять двойной стандарт: русский патриотизм вызывает у Достоевских одобрение, а швейцарский (и немецкий) — отвращение и негодование.

С двойным стандартом связана и предвзятость. Предвзятому человеку в глаза бросятся прежде всего дурные стороны другого человека, группы людей, народа; хороших же он просто не замечает.

В городском саду Баден-Бадена супруги увидели памятник Шиллеру, который представлял собой простой камень с высеченной на нём надписью “Бессмертному Шиллеру город Баден”. Анну Григорьевну этот несчастный памятник почему-то привел в негодование. Она убеждена, что немцы не могли поставить памятник Шиллеру из искреннего восхищения творчеством автора “Разбойников”. Нет! Просто баденцы стремились не отстать от “городов просвещённых”, “показать, что они интересуются и уважают гения”, да ещё и сделать это с минимальными затратами: “Это очень хитрая выдумка, которая только и может быть придумана немцами… Меня это просто возмущает…”[199], — пишет Анна Григорьевна.

Предвзятость рождает желание опровергнуть любой положительный стереотип, связанный с именем “неприятного” человека или народа. Сразу же по прибытии в Швейцарию Анна Григорьевна обратила внимание на порок, в котором при всём желании не могла упрекнуть немцев: “Среди моста… стояли два-три старика. Все они были ужасно пьяны и о чём-то спорили. Вот какова швейцарская свобода… вот тебе и раз, хороша свобода!”[200]. “Встретили ужасно много пьяных, — продолжает русская путешественница. — Однако ведь этот город Женева славится свободой, а оказывается, что свобода-то её в том только и состоит, что люди все пьяные и горланят песни”[201]. Суждения Фёдора Михайловича мало чем отличались от высказываний его супруги: “Это самый прескучный город в мире, — так в письме к С.Д. Яновскому Достоевский аттестует Женеву, — строго протестантский, и здесь встречаешь работников, которые никогда не протрезвляются… Немецкая честность, швейцарская честность… не могу вообразить себе, кто только мог их придумать… трудно найти где-нибудь, кроме Германии, такую глупость, такое надувательство и притом такое самомнение”[202]. “Пьяниц бездна”[203], — жалуется он в письме к своей сестре, Ф.М. Ивановой. “Всё здесь гадко, всё здесь гнило, всё здесь дорого. Всё здесь пьяно! Столько буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет”, — пишет он А.Н. Майкову[204]. “Эти люди напиваются как свиньи и пропивают весь свой заработок”[205], — так Фёдор Михайлович отзывается о швейцарцах в письме к Яновскому.

Трудно найти столь вопиющий пример двойного стандарта. Уж русскому ли попрекать пьянством? Фёдор Михайлович, в своё время “задумавший роман “Пьяненькие”, без сомнения, знал о чрезвычайном распространении этого порока в русской жизни. Но о русских пьяницах Достоевский писал с сочувствием и жалостью (вспомним хотя бы “исповедь” Мармеладова во второй главе “Преступления и наказания”), но сопоставлять пьянство швейцарское с пьянством русским ему, очевидно, и в голову не приходило. Нет, жалея русских пьяниц, Достоевский пьяниц швейцарских презирал от всей души. При этом он всё же ставил швейцарцев “безмерно выше немцев”, которые, по его словам, “безмерно глупы”, “неизмеримо глупы”[206].

Конечно, Анна Григорьевна и Федор Михайлович не всегда были единодушны в оценках: “Федя начал по обыкновению ругать немцев”[207], — пишет госпожа Достоевская. Федор Михайлович бранил немцев часто и, видимо, охотно. Даже Анна Григорьевна, вполне разделявшая убеждения мужа, призналась, что это и ей порядком наскучило[208]. Более того, Достоевский находил особое удовольствие в том, чтобы ругать немцев в глазах[209]. Анне Григорьевне даже приходилось защищать немцев, когда нападки на них становились особенно несправедливы[210].

И всё-таки у супругов особых расхождений “по национальному вопросу” не было: оба соглашались с тем, что хотя между немцами и “найдутся люди, которые будут не хуже русских, но в большинстве это ужасные мошенники”[211]. Эта цитата, на мой взгляд, служит выводом, органично следующим из всего того, что супруги Достоевские высказали о немцах, да и о швейцарцах. Тут я позволю себе и завершить повествование о романтическом путешествии четы русских националистов по Германии и Швейцарии, оставив объяснение феномена германофобии Достоевских на следующую главу.

Несколько незаконченных выводов о бытовом национализме

Неприязнь Ф.М. Достоевского к Европе и европейцам иногда объясняют мировоззренческими и философско-идеологическими мотивами, его отвращением к буржуазной культуре с её культом наживы, ведущим к забвению христианских ценностей, идеалов, к прогрессирующей бездуховности, триумфу индивидуализма и т. д. Действительно, именно эти пороки западной цивилизации Достоевский критиковал в “Зимних заметках о летних впечатлениях” (1863 г.), созданных под влиянием его первой заграничной поездки; и в “Дневнике писателя”; и во многих художественных произведениях. Но какое отношение всё это имеет к грубым нападкам на немцев, которые на страницах дневника Анны Григорьевны и писем Достоевского предстают нацией идиотов и жуликов? “Дневник писателя” и “Зимние заметки” содержат немало критических пассажей в адрес западной цивилизации. Но критика Запада здесь — это прежде всего критика социального устройства, негативных черт западного общества: социальных контрастов, соседства роскоши с нищетой; ханжества буржуа и лизоблюдства лакеев (в широком смысле слова), их обслуживающих; индивидуализма; западного христианства и общего упадка религиозности в Европе. Вместе с тем в “Дневнике писателя” Фёдор Михайлович восхищается немецким трудолюбием[212] (а в дневнике Анны Григорьевны — ни одной похвалы), называет немцев (эту нацию глупцов и мошенников, если судить по дневнику и письмам) “великим, гордым и особым народом”[213]. Что касается Анны Григорьевны, то она в своих мемуарах писала вовсе не о “немецких харях”, “глупых патриотах”, не о беспросветной глупости немцев, а, в худшем случае, об “основательности и некоторой тяжеловесности немецкого ума”[214].

Словом, в публицистике Достоевский предстает мудрым и трезвым наблюдателем, который находит в Европе и дурные, и хорошие черты. Его критика может быть едкой, но всегда великолепно аргументированной и нередко справедливой. Он с неприязнью отзывается о буржуазных порядках, не обращая свой гнев на европейские народы. Сравним с этим грубые, ни на чём, кроме раздражения, не основанные нападки в дневнике и письмах. Ведь в них Федор Михайлович и Анна Григорьевна ругали немцев отнюдь не за индивидуализм, не за недостаток “духовного начала” (да и к чему было искать духовность в кельнере или квартирной хозяйке), не за слабую религиозность. Нет! Они обвиняли немцев в том, что те будто бы сплошь дураки и мошенники, уроды и пьяницы. Критика Достоевским немцев (и европейцев вообще) в публицистике и нападки на них в частной жизни принципиально отличаются друг от друга, хотя между ними, я полагаю, существует связь.

Но, может быть, Достоевские не принимали европейскую культуру? “Европейская культура была всегда, с самого Петра, ненавистна и во многом… сказывалась чуждой русской душе… русская душа хоть и бессознательно, а протестовала во имя своего разума, своего русского подавленного начала”, — писал Достоевский в “Дневнике писателя”[215]. Бессознательный протест против европейской культуры, по мнению Достоевского, приводил даже русских западников к стремлению разрушить европейскую цивилизацию (оттого-то они и становились поклонниками социалистических учений, направленных на подрыв основ европейской цивилизации). Пусть так, но что такое русская культура? Как известно, со второй половины XVII века она стала перенимать всё больше элементов культуры европейской. В XVIII веке эти заимствования приняли если не тотальный, то, по крайней мере, широкий характер: от философских систем до фасона одежды, от канонов живописи и литературных жанров до многочисленных деталей быта. В результате культура высших слоев общества (а в XX веке и общества в целом) стала мало отличаться от европейской культуры. Разумеется, полной вестернизации русской культуры не произошло, да и многие западные семена давали на русской почве весьма неожиданные плоды. И всё же во времена Достоевского культура высших слоёв русского общества являлась, скорее, своеобразным вариантом культуры европейской.