Сергей Беляков - Сборник критических статей Сергея Белякова Страница 49

Фёдор Михайлович, как и всякий образованный русский человек, был воспитан европейцем. Его любимые писатели — Сервантес и Шекспир, Шиллер и Гофман, Гюго и Бальзак, Диккенс и даже Жорж Занд. Их книги повлияли на его мировоззрение, на творчество. Не случайно первым литературным опытом Достоевского стал перевод “Евгении Гранде” Бальзака. На европейской культуре была воспитана и Анна Григорьевна. В дневнике мы найдём много указаний на то, что читали супруги. Это исключительно европейские авторы: всё те же Диккенс, Гюго, Бальзак, Флобер[216].

В Дрездене Достоевские сделались прилежными посетителями знаменитой Королевской картинной галереи. “Сикстинская Мадонна”, любимая картина Фёдора Михайловича, произвела впечатление и на Анну Григорьевну. Восхищались они и “Динарием кесаря” (“Христос с монетой”) Тициана, “Мадонной” Мурильо (этой “чудесной богиней”, по словам Анны Григорьевны), картинами Клода Лоррена, Ватто, Рембрандта, Гольбейна, Жана Лиотара[217]. В музее Базеля супруги были потрясены картиной Гольбейна-младшего “Мёртвый Христос”. Надо сказать, что ни один русский художник не произвел на Фёдора Михайловича столь глубокого впечатления. В “Дневнике писателя” Достоевский, рассуждая о современной ему русской живописи, хвалит (довольно сдержанно, даже снисходительно) Репина, Маковского, Куинджи, Перова[218], но в похвалах Достоевского “Бурлакам на Волге”, “Виду на Валааме”, “Псаломщикам”, “Охотникам на привале” нет ничего похожего на то восхищение, которое вызывали у него “Сикстинская Мадонна”, “Мёртвый Христос” или “Пейзаж с Ацисом и Галатеей”.

В дневнике Анны Григорьевны мы найдём и похвалы музыке Россини, и почти восторженное описание готического храма в Базеле[219]. Но, пожалуй, наиболее интересный пример отношения к европейской культуре — это посещение госпожой Достоевской католического богослужения. Православная Анна Григорьевна была очарована и католической мессой, и церковным убранством, и особенно пением: “…даже у меня часто проходил холодок по телу при этих дивных звуках”, — писала она. Богослужение ей настолько понравилось, что спустя неделю она вновь посетила католический храм. Фёдор Михайлович не сопровождал жену только потому, что в это время играл на рулетке в Гамбурге[220]. После этого не вызывает удивления настоящее признание в любви к Европе в “Дневнике писателя”: “О, знаете ли вы, господа, как дорога нам, мечтателям-славянофилам… Европа, эта “страна святых чудес”!.. Европа нам второе отечество, — я первый страшно исповедаю это и всегда исповедовал. Европа нам почти так же всем дорога, как Россия”[221].

Европейская культура была не просто близка Достоевским. Они сами принадлежали к этой культуре.

Но как совместить эти гимны Европе с откровенной неприязнью к немцам и швейцарцам? Быть может, они принимали европейскую культуру в её высших формах, но отрицали её на бытовом уровне? Обратимся вновь к нашему источнику. Дневник Анны Григорьевны изобилует бытовыми подробностями, однако лишь немногие из них связаны с нападками на немецкий быт. Однажды Анна Григорьевна “ужасно выбранила” немецкое поливальное устройство, которое чуть было не облило её[222]. В Германии не было варенья и самоваров, это также не понравилось русской путешественнице. Однако эти эпизоды даже не стали поводами для того, чтобы обрушить на немцев обычные обвинения[223]. В большинстве же случаев критика европейского быта сводилась к жалобам на дурно приготовленный кофе, невкусную телятину, чересчур сладкий крем. Опять-таки, поводами для нападок на немцев такие случаи не стали. Впрочем, странно было бы ожидать иной реакции. Европа уже давно перестала быть для русских экзотикой. И в Петербурге, и в Берлине, и в Женеве господа ели холодную телятину с тарелок мейсенского фарфора, и в Москве, и в Дрездене носили шляпы одного фасона и т. п. Сколько-нибудь серьёзных различий в быту высших сословий у русских и немцев не было.

Итак, ни идеологическими, ни мировоззренческими, ни культурными, ни даже бытовыми различиями нельзя объяснить ксенофобию Достоевских. Да в дневниковых записях Анны Григорьевны и в письмах Фёдора Михайловича мы и не найдём неприязни к немецкой живописи, музыке, литературе. Нет! В них содержится нечто иное — неприязнь к самим немцам и швейцарцам, раздражение, переходящее в ненависть к ним. Это странное, бесспорно иррациональное чувство.

Психологам известно, если человек испытывает немотивированную неприязнь к другому человеку, то он, дабы оправдать, объяснить чувство, загадочное для него самого, начинает внушать себе, что он не любит этого человека по какой-то причине — это рациональное обоснование чувства, ощущения, имеющего иррациональную природу. Видимо, в случае Достоевских мы имеем дело с похожим явлением. Что-то в немецкой натуре раздражало чету русских путешественников, что-то вызывало в них отторжение, неприязнь. Уточним, неприязнь к чужаку, то есть ксенофобию. Чтобы хоть как-то объяснить себе это чувство, они приписывали немцам физические и душевные пороки. Так в глазах Анны Григорьевны и Фёдора Михайловича немцы предстали нацией дураков, мошенников и калек. Конечно, это не более, чем мое предположение, версия.

Природа этой ксенофобии (“бытового национализма”) неясна. Её нельзя объяснить “голосом крови”, генетической ненавистью. Даже элементарных знаний по всемирной истории достаточно, чтобы понять: на планете Земля практически нет “расово чистых” народов. Да что там говорить, вспомним “этническое происхождение” нашей героини. Дело в том, что пламенная русская националистка Анна Григорьевна “по крови” не русская. Она — дочь украинца и шведки. Отец её, Григорий Иванович Сниткин (наст. фамилия — Снитко), происходил из украинских дворян, мать — Анна Мария Мильтопеус, шведка из финского Або. Однако Анна Григорьевна выросла преимущественно в русской среде, ни финского, ни шведского не знала и совершенно обрусела. Что касается Фёдора Михайловича, то он, как известно, происходил из старинного “западно-русского” дворянского рода, чьи отпрыски проживали на Волыни и в Подолии. О “чистоте крови” здесь тоже вряд ли можно говорить.

Интересное объяснение ксенофобии принадлежит Льву Николаевичу Гумилёву, хотя сам он термином “ксенофобия” не пользовался. Гумилев отметил, что между людьми разных национальностей подчас существует некая на первый взгляд труднообъяснимая антипатия (а иногда, напротив, появляется столь же непонятная взаимная симпатия). Это явление Гумилев назвал комплиментарностью — отрицательной и положительной, соответственно. Комплиментарность (ощущение “подсознательной взаимной симпатии/антипатии”), по мнению Льва Гумилева, и определяет деление людей на “своих” и “чужих”. При межэтнических контактах комплиментарность между “своими” (представителями одного этноса) положительна, а между “своими” и “чужими” (представителями чужого этноса) отрицательна.

Гумилев, пытаясь найти природу “комплиментарности”, предложил гипотезу “этнических полей” (разновидности полей биологических). Совпадение колебаний полей порождает у людей ощущение взаимной близости (положительная комплиментарность), а их диссонанс порождает ощущение чуждости, несходства, ведущее к антипатии, а затем и к внешне немотивированной ненависти[224]. В принципе, гипотеза логичная. Сами колебания, по-видимому, отличаются у разных представителей одного и того же этноса, что порождает, с одной стороны, людей более расположенных к контакту с иностранцами, с другой — националистов вроде супругов Достоевских. Эта гипотеза достаточно логично объясняет неприязнь Достоевских к немцам и швейцарцам, однако настоящих доказательств в моем распоряжении нет. Это тоже всего лишь версия.

И в заключение хочу представить читателю еще одно предположение. Как-то грустно завершать одну статью, не перебросив мостика к следующей. Финал нашей статьи — это вовсе не конец пути, а лишь небольшая остановка, если хотите — привал.

Ученые люди — политологи, историки, социологи, этнологи — еще недавно относились (многие относятся и до сих пор) к “бытовому национализму” несколько пренебрежительно. Считали его маловажным, вторичным. Вот национализм “идеологический” — это дело другое. Идеологии национализма посвящены многочисленные и разнообразные монографии и диссертации, что касается “бытового национализма”, то он таким вниманием, по крайней мере до последнего времени, не пользовался. А зря. Прав был Ленин, идеи действительно только тогда становятся силой, когда овладевают массами. Но для того, чтобы овладеть ими, сами идеи должны соответствовать тем чувствам, представлениям, ожиданиям, которые уже существуют в умах людей. Идеология национализма создаётся интеллектуалами, однако для того, чтобы стать реальной силой, она должна иметь опору в массовом сознании, а эту опору как раз и дает “бытовой национализм”. Да и сами идеологи? Не бытовой ли национализм лежит в основе их убеждений? Идеологи национальных движений, от Мадзини до Гитлера, менее всего походили на прагматичных и расчетливых рационалистов, которые попросту “воздействовали на простейшие чувства” людей ради достижения собственных, вполне материальных целей. Как бы не так! Идеологи национализма в большинстве своем были как раз искренни в своих убеждениях. Не скрывался ли банальный бытовой национализм за самыми сложными и утонченными националистическими концепциями? Я не утверждаю, я просто хочу обратить внимание читателя. Разве не естественно предположить, что в основе русского мессианства, в основе идеи о народе-богоносце, в основе критики Достоевским католицизма лежало все то же чувство?