Аркадий Белинков - Юрий Тынянов Страница 48

Из всех действующих лиц, общих для обоих романов, наиболее решительное превращение претерпевает Чаадаев.

Единственный человек в «Смерти Вазир-Мухтара», который считает, что конец декабризма (или правильнее — наступившая реакция) — это еще не конец надеждам, и который верит в новое восстание, который «слышит», что «сейчас Европа накануне скачка… что в Париже рука уже вынула камень из мостовой» (это сказано за два года до революции 1830 года), — Чаадаев изображен Тыняновым как безумец.

Слово «сумасшедший» (или видоизменения этого слова) в короткой сцене (семь страниц) [129] употреблено четыре раза. Кроме того, сказано о «гипохондрии», «рюматизмах в голове» и «агорафобии». Все, что делает и говорит в этой сцене Чаадаев, — безумие.

Для Грибоедова, плохо принятого и раздраженного, мнение о Чаадаеве как о сумасшедшем не случайная фантазия дурного расположения духа: человек, который молил: «Хоть у китайцев бы нам несколько занять Премудрого у них незнанья иноземцев», не может по-другому относиться к человеку, который хвалит англичан и вызывает своего лакея, чтобы продемонстрировать «недвижность, неопределенность… неуверенность и — холод… русского народного лица». Патриот, да еще переживший поражение революции (а поражение или исчерпанность революции всегда вызывает бешенство патриотизма), Грибоедов осуждает Чаадаева.

Но почему же Тынянов, которому все это должно было быть и было отвратительно, как будто поддерживает Грибоедова? Более того, для оправдания Грибоедова он усиливает те черты Чаадаева, которые будут использованы в 1836 году для того, чтобы скомпрометировать «Философическое письмо» и, объявив его автора сумасшедшим, нейтрализовать огромное общественное воздействие удивительного произведения. Тынянов как бы подтверждает официальную версию сумасшествия Чаадаева. Официальная версия дана через официальное лицо — коллежского советника Грибоедова, едущего в Петербург по службе. Читатель, с трудом вспоминающий Чаадаева человеком, который «в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес», достаточно наслышан о «Философическом письме» и скандальной расправе с его автором. Поэтому Тынянов восьмилетний разрыв между грибоедовским приездом в Москву и публикацией письма как бы снимает и усиливает в Чаадаеве черты, которые потом будут выставлены для всеобщего обозрения как основание для дикого и бесстыдного даже в самодержавной России вердикта.

Но Тынянов снимает и то, что потом станет одним из самых знаменитых примеров расправы самовластия с политической оппозицией.

Чаадаев осуждается настолько недвусмысленно, что оказывается еще более неправым, чем Грибоедов.

Спор Грибоедова с Чаадаевым был старый, известный; он вышел за пределы частной размолвки, и многие высказали свое мнение на этот счет. Весьма определенного взгляда держался и Пушкин.

Плеск славы «Горя от ума» в конце 1823 года Пушкин услышал в Одессе.

В связи с этим он пишет Вяземскому в Петербург:

«Что такое Грибоедов? Мне сказывали, что он написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны»[130].

О «теперешних обстоятельствах», комментируя это письмо, Б. Л. Модзалевский говорит следующее:

«…В Чацком современники находили черты сходства с П. Я. Чаадаевым… который в феврале 1821 г., после восстания Семеновского полка, вынужден был, вследствие различных сплетен, выйти в отставку, после чего, весною 1821 г., уехал в заграничное путешествие, продолжавшееся несколько лет»[131].

Прошло семь лет; автор и человек, похожий на Чацкого, встретились.

Они могли быть недовольны друг другом. При этом можно предположить, что больше должен быть недоволен Чаадаев.

Но случилось так, что больше был недоволен Грибоедов.

Чаадаев же не изменил высокого мнения о Грибоедове. Он говорит: «…вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь…» Вероятно, Чаадаев понимал разницу между великим произведением и уколом, нанесенным его самолюбию.

Грибоедов не замечает великого человека. Он замечает «сумасшедшее движение», «белесые глаза», «осклизлый камин», имевший «вид развратника».

Кроме того, выясняется, что Чаадаев даже не слышал о славе Грибоедова: о его Туркменчайском мире. Это уже совсем никуда не годится.

Больше того: Грибоедов только упоминает о проекте, а проницательнейший Чаадаев тотчас же догадывается, в чем дело. Он говорит: «…милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в «Rewiev».

Об Ост-Индской компании, которая служит образцом Российской Закавказской, говорится много спустя. Но прозорливейший Чаадаев сразу все понял, услышав о покорении Востока, корысти, проекте.

«Грибоедов насупился».

По-видимому, представление о «некоторых облаках» Зародилось у Пушкина задолго до «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года»…

Спор Грибоедова с Чаадаевым в романе сведен к вековой распре: Россия и Запад.

Кроме обычной предвзятости, которая всегда сопутствует спорящим, выясняется, что Чаадаев хорошо знает Запад, а Грибоедов, который «в Париже не бывал, ниже в Англии» и Запад знает не очень хорошо, восполняет пробел мировоззрением.

Человек, который бывал в Париже и Англии, Чаадаев пытается убедить Грибоедова в ничтожности того, что «присоединят колонию, присоединят другую…». Грибоедов, который только что присоединил колонию (ханства Эриванское и Нахичеванское), слушает его без интереса.

Тынянов судит Чаадаева строго, и кажется иногда, что он сам заинтересованная сторона в этом споре.

Для чего все это делается? Вероятно, для того, чтобы поддержать главный тезис романа: фатальность, непоправимость истории, перерождение человека под давлением реакции, и для того, чтобы скомпрометировать попытку вмешательства человеческого в провиденциальные дела исторического процесса. Поэтому человек, склонный к таким попыткам, П. Я. Чаадаев изображен в романе сумасшедшим[132]. Он нужен для подтверждения тезиса еще с одной стороны — разъяснения русофильских симпатий Грибоедова и побудительных причин монолога о французике из Бордо, который «сказывал, как снаряжался в путь В Россию, к варварам».

Во взаимоотношениях Тынянова с Чаадаевым много неясного. Иногда начинает казаться, что Тынянов не столько недоволен Чаадаевым, сколько Гершензоном[133].

Появившийся на нескольких страницах в начале романа Чаадаев исчезает. В конце романа упоминается уже не Чаадаев, а только его лысина.

Так уходит из романа великий человек, который был бы в Риме Брутом, в Афинах — Периклом, а здесь он сначала побывал в оковах царской службы, а потом будет объявлен сумасшедшим.

В романе остается один Грибоедов.

Кроме Грибоедова, в романе никого нет.

Одиноко, как фонари, стоят люди на тысячеверстном гибельном пути героя. Пробегают тени по холодному его лику.

Чаадаев «Кюхли» так не похож на Чаадаева «Вазир-Мухтара», потому что в первом романе, дважды появившись лишь деталью портрета и двумя короткими фразами, нарочито не выделенный из группы обстоятельно написанных действующих лиц, отодвинутый в глубину комнаты, он подчеркнуто таинствен и только странен. В «Вазир-Мухтаре» он приближен, взят с подробностями, с обстоятельно описанной одеждой, с лакеем и историей болезни, с развернутым диалогом, в доме. Это сделано на параллелизме: характер Чаадаева — характер дома. Таинственность снята, а странность усилена до сумасшествия.

Но непохожесть Чаадаева первого романа на Чаадаева второго иллюзорная, и иллюзия возникает только из-за резкого усиления во втором Чаадаеве свойств первого.

Несмотря на то что в «Кюхле» Чаадаев произносит только две фразы, к нему прислушиваются все: он владеет вниманием Пушкина, к нему тянется Кюхельбекер, свою речь — политическую программу — Николай Иванович Тургенев произносит, обращаясь только к Чаадаеву и только его мнением интересуясь. Но едва уловимо, осторожно и тайно вдруг выглядывает насмешка. Она — в традиционно-романтической позе:

«В углу, заложив ногу на ногу и скрестив руки на груди, стоял Чаадаев…»

Насмешка в намеках Тургенева:

«— Конечно, здравомыслящий человек, — Тургенев иронически протянул, — может думать, что все на свете проходит. Доброе и злое не оставляет почти никаких следов после себя… И, быть может, эти причины должны побудить человека находиться всегда в апатии? — И он посмотрел полувопросительно на Чаадаева.

Чаадаев стоял, скрестив руки, и ни одна мысль не отражалась на его огромном блестящем лбу».

И наконец, после реплики «здравомыслящего человека» Чаадаева «Тургенев улыбнулся. Когда все расходились, он сказал Вильгельму дружески и вместе снисходительно:

— Я питаю уважение к мечтам моей юности. Опытность часто останавливает стремление к добру. Какое счастье, что мы еще неопытны!»