Сергей Беляков - Сборник критических статей Сергея Белякова Страница 50

Иррациональная ксенофобия Достоевского, как мне представляется, не могла не повлиять на его творчество. Быть может, именно в ней лежит первооснова его критики западного христианства. Не исключаю, что повлияла она и на мессианскую идею о народе-богоносце. И вот во второй книге двадцать восьмого тома собрания сочинений Достоевского я нашел подтверждение своим догадкам. Конечно, это лишь шаткий мостик, переброшенный от бытового национализма к идеологическому, но по мостику можно перейти на другой берег. Вот этот мостик:

“О, если б Вы знали, как глупо, ничтожно и дико это племя [швейцарцы. — С.Б.]. Мало проехать путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось… В управлении и во всей Швейцарией — партии и грызня бестолковая, пауперизм, страшная посредственность во всём; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие, о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле… В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы… всё-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с её дохлым католицизмом и глупо противоречащим самому себе лютеранством”[225] (из письма Ф.М. Достоевского А.Н. Майкову от 31 декабря 1867 года).

Впервые опубликовано в журнале «Урал»

Три портрета на фоне войны: Проханов, Лимонов, Воробьёв

Где-то за рощей хлопнул выстрел. Другой. И пошло, и пошло!..

— Бой неподалеку! — вскрикнул Пашка.

— Бой неподалеку, — сказал и я, — это палят из винтовок. А вот слышите? Это застрочил пулемет.

— А кто с кем? — дрогнувшим голосом спросила Светлана. — Разве уже война?

Первым вскочил Пашка. За ним помчалась собачонка. Я подхватил на руки Светлану и тоже побежал к роще.

Война — тема древнейшая. Мировая литература начиналась с “Илиады” и “Махабхараты”, русская — со “Слова о полку Игореве”. Шли века, сменяли друг друга императоры, короли, великие князья, цари, президенты и генеральные секретари, но вновь и вновь поэты, художники, а позднее прозаики писали о войне, о войне, о войне. Пограничное состояние. Грань между жизнью и смертью истончается, становится прозрачной, лучшие и худшие стороны человеческой души обнажаются (“одежды” лицемерия спали, стали ненужными), представая во всей красе, во всем уродстве. К тому же война тысячелетиями оставалась практически перманентным состоянием общества: мир был краткой передышкой между войнами, любой “вечный” мир оказывался лишь перемирием. Литература следовала за жизнью, как хвост за лисой.

В советской литературе начиная с сороковых годов военная тема была из главнейших. В девяностые появились книги, написанные без оглядки на цензуру, — “Прокляты и убиты”, “Веселый солдат” Виктора Астафьева и уже не фронтовиками созданные “Генерал и его армия” Георгия Владимова и “Ушел отряд” Леонида Бородина.

Новые войны принесли “афганскую” (Олег Ермаков, Павел Андреев) и “чеченскую” (Александр Карасев, Аркадий Бабченко, Захар Прилепин) прозу. Изменился и взгляд на войну: “Независимо от провозглашаемой цели дело человека-воина заранее проиграно: войну не оправдать, не приспособить. Эта чисто современная, сравнительно недавняя концепция войны нова для нас <…>. Война для традиционного сознания — это ратное дело, столь же благородное и извечное, как какое-нибудь кузнечное или земледельческое. <…>

У героев новой военной прозы — новые отношения с войной. <…> Главный персонаж слаб, трусоват, нерешителен — а значит, наиболее человечен, наиболее чисто и бесстрастно (то есть адекватно современному сознанию) воспринимает войну”, — писала Валерия Пустовая о современной военной прозе.

Александр Агеев немного снисходительно, но вполне доброжелательно оценил статью Пустовой: “Читаешь и думаешь: ну, наконец-то наши литературоведы додумались до того, до чего западные их коллеги додумались довольно давно”, — и привел цитату из Лесли Фидлера: “Нет ничего, за что стоило бы людям жертвовать собой, нет ничего, за что стоило бы умереть…”

На самом деле нет ничего нового под луной, а потому противопоставление “традиционного” “современному” мне представляется несколько наивным. Инстинкт самосохранения воздействовал на “традиционное” сознание столь же сильно, как и на “современное”. Многие способы “косить” от службы в армии изобрели еще в Древнем Риме. Отвращение к войне — массовому самоубийству народов — тоже появилось не после Второй мировой: “…или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать”. Лев Толстой написал “Севастополь в мае” более полутораста лет назад, Всеволод Гаршин опубликовал свои “Четыре дня” сто тридцать лет назад, а китайский поэт Ду Фу в середине VIII века создал вот эти строки:

Пошли героиCнежною зимою

На подвиг,Оказавшийся напрасным,

И стала кровь ихВ озере — водою,

И озеро ЧэньтаоСтало красным.

Человек не так уж сильно изменился за краткий (всего пять тысяч лет)

период письменной истории. Природная агрессивность человека, равно как и ограничивающий ее инстинкт самосохранения, действовали в древности точно так же, как и в наши дни. И в древности (как и теперь!) рождались люди, приспособленные к войне лучше других. Они пополняли княжеские дружины, охотно нанимались на службу кондотьерами, отправлялись завоевывать заморские земли: “Быть военным не просто профессия. Это нечто большее даже, чем призвание. Военным надо родиться. Военные — это тип, своего рода каста, обладающая совершенно особыми психологическими, этическими установками, общими для армий всех времен и народов мира”. Заявление категоричное, но не лишенное смысла. Для большинства же людей военная служба, участие в войнах оставались тяжкой обязанностью. Не случайно богатые, процветающие империи с многочисленным и “цивилизованным” населением предпочитали создавать наемные армии, избавляя своих граждан от службы в ополчении.

Тип человека войны — современного “кшатрия”, рожденного воевать, воспринимающего войну как естественную форму существования, вовсе не исчез из нашей жизни, а значит, ему должно быть место в литературе.

Александр Проханов — Военкор

…Он славил беспощадный, прилетевший из космоса дух, разрушавший земной уклад, превращавший процесс разрушения в невиданную ужасающую красоту.

“Соловей Генштаба” — это определение Аллы Латыниной давно уже приклеилось к Александру Проханову. Он не обижается. Напротив, носит его, как носят государственную награду, и при случае хвастается. Тем удивительнее, что его военная проза малоизвестна. Когда заговариваешь с кем-нибудь о Проханове, обычно вспоминают передовицы в “Завтра”, кое-что из его книг, чаще всего давний и дурной журналистский опус “Дерево в центре Кабула” и неожиданно завоевавший “Нацбест” “Господин Гексоген”. Так Проханов и остается автором “Дерева” и “Гексогена”, известным, но непрочитанным писателем. Его лучшие романы “Идущие в ночи” и “Чеченский блюз” до сих пор не оценены. Их, правда, горячо приняли друзья и соратники по борьбе — Бондарев, Ганичев, Личутин. Говорят, читали “чеченскую” прозу Проханова генералы Трошев и Квашнин. “Идущими в ночи” заинтересовался банкир Коган, который потом вручит Проханову “Нацбест”, но это восприняли как причуду богатого оригинала. Знают эти романы постоянные читатели “Нашего современника” и “Роман-газеты”, но в авторитетных “либеральных” изданиях не было, кажется, ни одной рецензии. Критики с увлечением писали о “новой окопной правде” Аркадия Бабченко, о рассказах Александра Карасева, о первом “чеченском” романе Захара Прилепина, но “Идущих в ночи” и “Чеченский блюз”, появившихся, кстати, раньше “Алхан-Юрта” и “Патологий”, они не заметили.

“Чеченским” романам Проханова не повезло. Оба появились до взрыва “Гексогена” — тогда, когда Проханова всерьез никто не воспринимал. Из “либералов” “чеченские” романы Проханова прочли Лев Данилкин, который после “Гексогена” увлекся творчеством “соловья Генштаба”, и Мария Ремизова. В отличие от Данилкина, она прочла “Идущих в ночи” и “Блюз” раньше “Гексогена”, но тут была особая причина. Ремизовой военные романы были нужны для статьи о военной прозе Аркадия Бабченко и Павла Андреева. Достоинства этой “окопной правды” должны были оттенить “устаревшие”, “безвкусные”, “соцреалистические” сочинения Проханова. В общем, Ремизова нашла в романах Проханова что искала. По крайней мере, ей показалось, что нашла. “Этот роман, как, впрочем, и остальная проза Проханова, обнаруживает черты, типичные для литературы соцреализма. <…> Проханов тяготеет к широкомасштабному охвату, взгляду, так сказать, с птичьего полета, откуда виден, допустим, Георгиевский зал Московского Кремля, зато мозоль в сапоге солдата заметить просто невозможно”.