Т Чернышева - Природа фантастики Страница 31

Одним словом, наряду с прямой, осознанной художественной фантастикой аллегорической или комической, травестийной - и европейское, и азиатское средневековье знает и "скрытую фантастику" - различного рода чудеса и рассказы об удивительном. Под эту рубрику подходили чудеса, творимые христианскими и буддийскими святыми, чудеса далеких неведомых стран, встречи с мертвыми, духами, оборотнями и привидениями. Все они, как правило, имели и чисто практический смысл: убеждали в могуществе божества или представляли познавательный интерес96, но одновременно с этим они удовлетворяли потребность в занимательном, развлекательном чтении или рассказе.

Но даже в том случае, если все подобные чудеса воспринимались с полным, абсолютным доверием (а далеко не всегда это было так), они были все-таки чем-то необычным, они удивляли, они четко отделялись в сознании как от обыденной жизни, так и от сказочной фантастики. Современный исследователь несказочной народной прозы - легенд и преданий - отмечает, что при любой степени доверия к событиям, о которых повествует легенда, и исполнитель, и слушатели прекрасно сознают сверхъестественность, неординарность, необычность этих событий; "основным содержанием легенды является нечто необыкновенное"97. Этим легенда и интересна, в этом ее основная привлекательность.

На Востоке возникает специальный жанр рассказов об удивительном и вырастающая на их основе новелла четко отделяется от новеллы типа жизнеописания98. Быличка отличается от других жанров несказочной прозы тем, что это, как правило, рассказ "не только об удивительном, но и страшном, жутком"99, что, кстати, тоже имело аспект эстетический, в чем убеждает дальнейший опыт готического романа и творчества романтиков.

И в рассказах о чудесах постепенно формируются специфические средства создания художественной иллюзии, которые просто не могли возникнуть ни в сказке, ни в игровой фантастике и которые впоследствии, когда рассказы об удивительном и необычайном превратятся в повествования профанные и собственно фантастические, станут непременными атрибутами фантастики удивительного и в творчестве романтиков, и позднее, уже в пору господства научной фантастики.

Мы уже говорили о познавательной двойственности, присущей чуду, как и о том, что эта двойственность - сверхъестественность чуда - прекрасно воспринималась сознанием средневекового человека. В этой двойственности пряталась возможность сомнения. Чудо в средние века было предметом веры и изображалось зачастую для доказательства силы и величия бога и его святых, но, стремясь укрепить веру и культивируя удивление перед чудесами могущественного бога, христианские и буддийские проповедники удобряли почву, на которой произрастало сомнение. И сомнения эти рождались, поскольку мысль человека пыталась понять невозможное.

Так, в "Беседе о чудесах" из книги папы Григория Великого "Диалоги о житии и чудесах италийских отцов и о вечной жизни души" (VI в.) собеседник Григория высказывает удивление относительно того, что теперь не встречается людей, которые могут творить чудеса100. В этом вопросе уже кроется сомнение. Любопытное свидетельство сомнения в возможности осуществления чуда находим мы в легенде, рассказанной Марко Поло. Багдадский калиф ненавидел христиан и хотел или перебить их, или обратить в мусульманство. Пользуясь евангельским изречением, он приказал христианам своей молитвой сдвинуть гору, в противном случае они все будут уничтожены. И христиане, собравшись на молитву, "побаивались и сильно сомневались, но все-таки искренне уповали на своего творца"101.

Смутное ощущение внутренней противоречивости чуда (этого не может быть, но это происходит) заставляет порой авторов житий и всякого рода рассказов о чудесах искать внешние доказательства истинности происшедшего. Именно внешние доказательства, поскольку чуду верят не потому, что оно правдоподобно, и не потому, что оно возможно, а потому, что оно произошло. Поэтому и доказывать нужно не то, что оно возможно (заранее ясно, что оно невозможно, на то оно и чудо), - доказывать нужно, что оно свершилось. Парадокс? Безусловно. Но таково было мышление той поры, парадоксальна сама природа средневекового чуда. Так, в легенде, рассказанной Марко Поло, сомнение побеждается не верой, а явленным чудом. Нужно изгнать сомнение, уверив, что чудо произошло, а для этого нужны какие-то доказательства свершившегося. Это мы можем обнаружить и в восточной, и в западной религиозной литературе.

Прежде всего чудесам ищут свидетелей, очевидцев, которые могутподтвердить истинность рассказа или на авторитет которых можно сослаться. Так, Григорий Великий в уже упоминавшихся "Диалогах" рассказ о некоем плененном готами епископе, для облегчения страданий которого бог наслал сильный ливень, не принесший епископу вреда, но смывший всю его стражу, предваряет ссылкой на старого клирика, который жив и до сих пор. А главу "О монахе-садоводе" он начинает так: "Феликс, прозванный Горбатым, - ты сам его хорошо знал, - который еще недавно стоял во главе этого самого монастыря..." - далее идет рассказ о чудесах, за истинность которого должен отвечать этот знакомый собеседнику Феликс102. Рассказ о встрече с дьяволом, который явился по неосторожному слову, тоже предваряется ссылкой на реальных людей: "Муж достопочтенной жизни, по имени Стефан, близкий родич нашего диякона и церковного казначея Бонифация, был пресвитером в провинции Балерин"103.

Не менее интересно в этом плане "Видение Виттина", записанное Хейтоном (IX в.). Виттин - реальное лицо, и Хейтон всячески подчеркивает это, называя всех его знаменитых родственников, указывает точную дату, когда все произошло: "Откровение сие явилось на одиннадцатом году царствования императора Людовика, т. е. от воплощения Господа нашего в лето 824, в 3 день ноября месяца..."104. И на протяжении всего рассказа Хейтон несколько раз подчеркивает, что видение записано со слов самого Виттина и записано точно.

Кстати, и в легенде Марко Поло указывается место совершения чуда между Бодаком (Богдадом) и Мосулом - и "точная" дата - 1275 г. после Р. X.

Иногда приводились "вещественные доказательства"105 свершившегося чуда. Интересна в этом плане одна деталь из корейского "Жития Кюнё": в житии рассказывается о том, как подвижник исцелил своего учителя, страдавшего от нарыва. После того, как были возжжены благовония, нарыв переместился на ветвь дерева, растущего возле жилища; дерево засохло. "Даже в годы Цинцин (1057 - 1065) сухой ствол еще был"106.

Такую же тщательно разработанную систему доказательств находим мы и в дотанской новелле в Китае (III - VI вв.). Дотанская новелла не обладала еще сложившейся структурой. Новеллой ее называют скорее условно. Она была той почвой, на которой выросла подлинно литературная новелла танской поры (годы правления династии Тан 618 - 907). Это были записи отдельных интересных случаев и удивительных происшествий. И, как правило, авторы и рассказчики этих ранних новелл стараются убедить читателя в истинности происшествия. Так, в новелле "Затонувший город" повествуется о том, как одна змея, из мести за убийство бедной старухи, в чьей хижине она поселилась, потопила весь город и превратила его жителей в рыб. Кончается новелла упоминанием о "вещественном доказательстве": "Лишь хижина старухи уцелела и стоит поныне. Рыбаки, отправляющиеся на лов, укрываются в ней во время бури. Когда ветра нет и вода прозрачная, в озере виден город, его стены и башни"107.

Чаще всего встречаемся в дотанской новелле с иной формой доказательства: автор обычно указывает точное время и место действия. Новелла "Мальчик на дереве" начинается следующим образом: "В годы правления династии У гражданский чиновник Чжу Дань - другое имя его Юнчан - был переведен из Хуайнани в Цзянь-янь, где он занял должность правителя области"108. И это не мифологическое время сказки, династия У действительно правила в Китае в 220 - 280 гг. Названные города и провинции тоже реальны. Эта система доказательств сохранится затем и в танской новелле, но, поскольку танская новелла не анонимна, в ней появляется еще один способ доказательства - автор обычно знает или героев новеллы, или слышал эту историю от их родственников и знакомых. В русских быличках "свидетельские показания" и материальные, вещественные доказательства являются также важным и обязательным элементом повествования.

Во всех названных случаях следует учитывать еще одно обстоятельство. Хотя человек средневековья живет в наполовину вымышленном мире, средневековое сознание не жалует прямой вымысел, оно питает уважение к факту. А это уже само по себе означает, что сознание человека тех времен четко отделяет реальное и вымышленное, хотя иногда и принимает вымысел за реальность.

Средневековый писатель очень заботится о правдивости и правдоподобии всего, о чем он рассказывает. Такие пережитки "наивного натурализма" Л. Пинский отмечает и в литературе эпохи Возрождения, где опора на подлинные происшествия еще очень заметна. "О них еще свежо предание, и поэтому "верится" без труда. Такими местными "реалиями", множеством ссылок на частные события и случайных лиц флорентийской жизни насыщена, например, вся "Божественная комедия" Данте, что повышает "правдоподобие" загробного видения для тогдашнего читателя. Архаичный реализм чуждается чистого вымысла, художник в самом полете творческой фантазии... исходит из подлинного . факта и сохраняет некоторые его случайные, внешние черты, дабы придать рассказу силу достоверного"109.