Коллектив авторов - Лесной: исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья Страница 38

Летом центр всей домашней жизни перемещался на восточную террасу. Отсюда открывался прекрасный вид на парк Турчиновича. По праздникам мы с Виталием высматривали у раскрытых окон идущих к нам через парк гостей – и от Старо-Парголовского, и со стороны Круглого. В дальнем углу террасы стояло плетеное ивовое кресло. Оно было раздвижное: из-под сиденья выдвигалась подставка, спинка опускалась, и оно превращалось в ложе.

В квартире была еще маленькая, как кладовка, «умывалка», оборудованная на месте, предназначенном первоначально для второй уборной, поскольку квартира была сдвоенной. В ней стоял умывальник образца «Мойдодыр» с мраморной доской и двусторонним изогнутым краником, вода лилась с одной стороны вниз, с другой – вверх, фонтанчиком. В стене, когда-то разделявшей коридоры двух квартир (а может быть, так было изначально), большая арка соединяла обе половины.

Меня многое здесь привлекало, но мое самое любимое занятие в этом доме – рассматривать картинки в журнале «Крокодил». Эти журналы, как и «Огонек», стопками лежали на тумбочке в «читалке». Я брала несколько штук и забиралась с ними в кресла, которые стояли в чехлах тут же, прямо посреди комнаты. Они были очень простые и очень уютные: квадратные, каждое с двумя прямыми спинками под углом, если их сдвинуть, получался маленький диванчик.

Все эти смешные картинки, а они заключали в себе и правду, и вымысел, и насмешку, были выполнены четкими линиями, иногда в цвете, иногда – нет, со множеством примечательных деталей, в них можно было подолгу вглядываться. Главное – рассматривать. Даже когда я научилась читать, подпись к ним значила гораздо меньше нарисованного. Отдельные карикатуры помню до сих пор. Вот две парные картинки. На первой – дама выходит на балкон, под ним кавалер в плаще и с гитарой поет серенаду; на второй – он ловит ее вместе с балконом. Или: какой-то вестибюль, где невесть что нагорожено, а дверь в туалет открывается в боковой стене прямо от ступеней лестницы, без площадки. Эти – на строительные темы.

Как сейчас, вижу обложку журнала с красочным изображением карнавала пушкинских литературных героев. Это, вероятно, был февральский номер 1937 года. Там были и Онегин, и Ленский, Татьяна, Руслан с Людмилой, и Цыганы, и черти с Балдой – все они веселились. И только один мальчик плакал: его не пропускали, потому что он пришел в костюме, похожем на летучую мышь, – он нарядился Демоном.

Дед, баба Зина и дядя Вася в саду перед нашим домом. Первые годы после войны. Вдали – «кондратьевский» дом, а «станкинского» уже нет

Из номера в номер на страницах журнала бегали капиталистические поджигатели войны с круглыми дымящимися бомбочками в руках. И – «дядя Сэм», и «Джон Буль», и стоял, как ликтор[29], похожий на бегемота Муссолини. Страус спрятал голову в песок – это Англия не хочет замечать разгоравшейся в Европе войны. Я забиралась в кресла, передо мной была стопка журналов – и обо мне забывали.

Иногда мне разрешали посмотреть картинки в книгах, стоявших на полках у деда в кабинете. Но это оказывалось настоящим событием и разрешалось только в его присутствии. Самыми замечательными среди них были тяжелые тома в картонных футлярах – Шекспир Брокгауза. В одном из них плыла Офелия по лесному ручью на своих воздушных одеждах, ее венок расплетался, и цветы по одному проплывали рядом с ее прекрасным лицом и распущенными волосами… Плывущих Офелий было несколько, потому что это были не просто иллюстрации к тексту, который шел на страницах двумя столбцами, а репродукции картин знаменитых художников. Перед каждой из них – тончайший листок папиросной бумаги. Дед учил нас, как бережно перелистывать страницы: чуть проводя пальцем по их обрезу сверху.

Дом, где жили родители моего отца, перед сносом

Дед почти никогда не произносил слово «нельзя», его заменяло «табу» – слово, имевшее загадочный и волшебный оттенок. Он объяснял нам, детям, его происхождение и смысл, тем самым вовлекая нас в какую-то новую игру. И мы словно чувствовали его особую магическую силу: «табу», это не разовый запрет, если его не снимут, действие его сохраняется на все время. Строжайшее «табу» было наложено на чтение за столом во время еды – для всех в доме без исключения. Дома дед Владимед всегда был одет, как на выход, – в тройке, в кармане жилета – часы на цепочке. Сухощавый, с усами и эспаньолкой, он немного походил на Дон Кихота.

Когда нас с Виталием отправляли в гости к бабе Зине, относились к этому очень серьезно. В мамином доме всегда называли ее по имени-отчеству – Зинаида Николаевна, говорили с почтением, но с настороженностью, словно в том, другом доме таилась какая-то опасность. Сначала я думала, что боялись ее острого языка, неожиданных и резких суждений, замечаний насчет нашей одежды, поведения, привычек и всего такого, но потом я поняла, что боялись не только слов.

Однажды она совершила-таки свое злодейство. Мне было тогда лет семь, а Виталию около трех. Как-то в начале лета нас собирали к бабе Зине, старались одеть прилично, но так, чтобы обошлось без придирок. На мне был сарафанчик из набивного, очень красивого сатина – поле, сплошь усыпанное фиолетовыми и темно-зелеными листочками, прилегающий лиф со шнуровкой, как у Красной Шапочки, и белая блузка с рукавами фонариками. На Виталии – полотняная косоворотка с вышивкой (все, что мы носили, нам шили дома). У маленького Виталия волосы вились колечками, и он был очень хорошеньким со своими кудряшками. Бабуся умилялась: «Как херувимчик!»

У бабы Зины мы играли, обедали, рисовали, потом наше внимание привлекла парикмахерская машинка для стрижки. Я знала о ее существовании, но в этот день она почему-то лежала на террасе, прямо на подоконнике. Конечно, машинку интересно было брать в руки, мы знали, что она жужжит, когда работает, но стричь-то ведь было некого, так что мы просто подержали ее в руках… И вдруг баба Зина говорит: «Хотите, я вас остригу?» Мы замерли от изумления и восторга. Вот так и зажужжала машинка на наших головах, приятно пощипывая наши отлетающие волосики.

Потом мы вернулись домой. Когда нам открыли дверь, мы глупо улыбались и поглаживали свои голые кочерыжки. Бабуся всплеснула руками. Она сказала: «Привыкла болванить своих мальчишек!» Мама ничего не сказала. Она умела молчать, за нее всегда говорили ее глаза.

Я потом поняла еще, что основной мишенью бабы Зины был Виталий с его кудряшками, она не могла смириться, что с ним носятся, как с девчонкой, а меня она «оболванила» заодно, для прикрытия своего маневра.

Товарищи

Дядя Вася, младший брат отца, был веселым и добрым. Когда я появилась на свет, он, как и братья моей мамы, ходил еще холостым. Дядя Вася был среднего роста, плотный сероглазый блондин. Мамины братья – высокие, стройные, кареглазые. Все они увлекались спортом, играли в футбол и хоккей с мячом, играли на первенство Выборгского района и за район. Конечно, ходили и на стадионы болеть за ленинградские команды. И повсюду, в пределах возможного, они таскали с собой меня – в мои от двух до пяти – за руку, на руках, на плечах, как на демонстрации. Я была для них их первой живой игрушкой и их товарищем.

Я постоянно крутилась у них под ногами, когда они сходились во дворе, чтобы обсудить свои дела и планы, – они и Жека Шаповалов, лучший друг дяди Васи. Они катали меня на финских санях и учили ходить на лыжах (на лыжах в Лесном ходили все, у нас они лежали на антресолях, и еще там были коньки, клюшки и специальные лыжные ботинки с загнутыми носами – пьексы, которые чудесно пахли кожей).

Летом брали меня на футбол, на стадион Ленина, потом все шли пешком, я – на плечах, в потоке толпы по Большому, к 18-му трамваю. На этом пути обязательно было мороженое, и не на улице, а в притененной и прохладной мороженице, за столиком и в вазочке.

С содроганием вспоминаю, как однажды зимой они взяли меня на американские горы. Кажется, они были на Крестовском. Морозный зимний вечер. Уже темно, как ночью. Мороз сильный – пар идет изо рта. Желто и расплывчато горит электрическая лампочка над прилавком сарайчика, где выдают инвентарь. Мы берем сани и поднимаемся наверх, на деревянную гору. Дядя Юра (мамин старший брат) ложится на санки лицом вниз, а я уже лежу там, оказываясь между ним и санями, как начинка пирога. Он обхватывает меня руками и крепко держит сани. Потом с грохотом и на страшной скорости – низвержение, у меня все обрывается внутри. Внизу дядя Юра как ни в чем не бывало спрашивает: «Галюха, прокатимся еще?» Я жмусь к дяде Васе.

Дядя Вася – Василий Евдокимович Семенов, окончил Ленинградский строительный институт (ЛИСИ). Когда началась война, его срочно командировали на Урал, на строительство цехов оборонного завода. Туда, на Северный Урал, уехали с ним и дед с бабой Зиной. Дядя Вася тогда только что женился на очень милой и очень любимой мной впоследствии тете Тасе Толвинской, дочери профессора Политехнического института (они жили во втором профессорском доме). Она сама только что окончила Политехнический, но добралась до Верхней Туры гораздо позже: сначала работала медсестрой в госпитале, который был в нашей школе, потом эвакуировалась вместе с институтом и своими родителями. Еще до окончания войны дядю Васю назначили начальником Первого строительного треста восстановления Ленинграда, и он вернулся в наш город. Умер он рано, внезапно, от сердечного приступа.