Алескендер Рамазанов - Трагедия в ущелье Шаеста Страница 16

47. ПАНАСЮК Юрий Евгеньевич, младший сержант, старший стрелок.

48. ФИЛАТОВ Владимир Николаевич, прапорщик, старшина танковой роты.

«Чилля». В Москве сущая «чилля» – жгучая афганская сорокадневка. Горький дым горящих лесов и городских свалок. Так «афганец», ветер пустынь и лессовых равнин, затягивает небо пылью от беспощадного в августе солнца.

Горький дым. Путь к Св. Георгию усеян битым стеклом пивных и водочных бутылок. Вчера здесь отмечали свой день десантники. В фонтане плавают клочья полосатой майки. Отчего-то много японцев. Через тридцать лет здесь встречаются бойцы Шаесты. У памятника погибшим воинам-интернационалистам воспоминания и разговоры, разговоры…

– Да было вначале охранение по бокам… А когда вошли в ущелье, то оказалось, что боковые походные заставы идут в пять-шесть раз медленнее, чем мы, внизу…

– Мы просто не успевали. Тогда Кадыров рискнул растянуть колонну и идти по ущелью.

– Он же растянул батальон недаром, тоже опасался возможной засады. Но никто не мог и подумать, что нас обложат с двух сторон на протяжении полутора километров.

– Первая рота полегла сразу. И никто не видел толком, как это было. Они ушли за изгиб ущелья, пропали на время из видимости. Это еще одна ошибка. И попали под ДШК. Двадцать один убитый – сразу. Несколько минут шла стрельба впереди, за выступом. Скорее всего они обнаружили «духов», открыли огонь. Но они-то как на ладони были. Все равно спасли нас. Если бы колонна зашла за выступ – конец всем.

– Они орут – что там? Мне орет (фамилия неразборчива): «Иди, посмотри, что там, в первой роте?» Я говорю: «Там никого нет. Живых там нет».

– Нас начали расстреливать как куропаток. А насчет гранатомета… Стенки ущелья крутые, поднять его наверх невозможно. Отвесные скалы высотой двадцать пять – тридцать метров. Это просто невозможно было сделать, да и не помню я, чтобы у нас был АГС (автоматический гранатомет Савинова. – (Прим. авт.), может быть, у пехоты, за нами? Ребята, Коля Бричник, попытались подняться на гребень, сбить «духов», но по ним тут же начали стрелять с противоположной стороны. Вот что было: некоторые прыгали с высоты метров пятнадцать, пытаясь спастись, и так погибали от падения, поубивались. А Живодерова пуля нашла на самом верху.

– Саяру несколько метров оставалось до укрытия. Его группа под огнем отходила. Я слышал, что он сказал перед смертью: «Два года дома не был…»

– А Кадырова разыскивать не стоит. Ничего из этого хорошего не выйдет. И не скажет он правды. Слава богу, здесь о нем вопрос не заостряется. Много нелестного услышали бы.

– Решил часовню в память о ребятах построить. Нет, помощь не нужна, все есть, и проект, и земля. Поставлю, всех наших позову. Чтобы там были имена всех, кто погиб в этом бою…»

Вот такие крохи сведений удалось мне собрать за несколько лет о том бесславном бое под Кишимом, у н. п. Шаеста. Они произвели очень сильное впечатление. Имена, фамилии, незатейливая вязь сухих строчек воспоминаний свидетелей и участников, которые приходили на мой домашний адрес, надолго засели в голове. Как будто я наяву слышал голоса тех, кто не вернулся со своего последнего задания. Как будто рядом со мной звучали ругань, крики, мат, стоны раненых, скороговорка автоматных и пулеметных очередей… Это было сродни помешательству, тем более что я отчетливо осознавал тщетность своих усилий докопаться до конца во всей этой страшной истории. А значит, помочь родным и близким не вернувшихся из этой бойни установить истину. Поэтому концовка моего исследования получилась неожиданной для меня самого. Какая-то фантасмагория, адская смесь из собственных эмоций и недоуменных вопросов тех, кто полег под Шаестой. Они наверняка задали бы нам эти вопросы, если бы остались живы. Но смерть встала караулом рядом с их телами. Со мной же осталось мое помешательство…

Бестелесны крыла серафимов.

В мире вещей – все вещь.

И сам дух – вещь.

«Бескрылый дух, землею полоненный…»

Любитель вонючего и сладкого.

В рваных дырах и плесени.

И дух вон!

СССР… в Афганистан… Вошел? Влетел? Въехал?

Ввел! Что имел, то и ввел – армию.

Сороковую, роковую… Нет, это из другой оперы.

«Сороковая армия – наш больной ребенок». Генеральский голос – труба медная. Лицо красное, широкое, рубленое. Мужицко-могуч политический генерал. Кисти – лопаты. И страшен в политическом гневе. Но теперь не время гнева. Больных детей любят пронзительней. Член Военного Совета.

Вот так: «Товарищ член Военного Совета…»

«Во имя Аллаха всемилостивого и милосердного, о, благородные жители Афганистана (провинции, уезда, кишлака), мы пришли к вам по приглашению законного правительства выполнить свой интернациональный долг…»

«Что вы думаете по этому поводу, уважаемый?»

«Не знаю, уважаемый, мы у дороги живем».

«Внимание. Входим в зеленую зону. Стволы в «елочку»!»

На дне расщелины корчится под огнем рота. Рота? Ротен? Группен?

Имена чужие.

Смерть своя.

И только земля – Божья?

Коси, коса! На выбор бьют невидимые «духи» с крутых откосов. Ох, как нехорошо назвали афганских партизан: бородатых, через одного чахоточных черных мужиков. Те нам воняют, мы – им. Дух, он и царит, где хочет!

А разведчики, вот они, как в тире жестяные зверушки. «Люби Родину – учись метко стрелять!» Родину любят все!

Люби свою – вернее обойдется!

Третье августа 1980 года от Рождества Христова. Афганский Бадахшан. Правда, что здесь проповедовал апостол Фома? Интересно, кому?

Все наизнанку. Это они должны были первыми увидеть врага. Они, бойцы 783-го отдельного разведывательного батальона.

…На ликующем выдохе – в память о двести первой Гатчинской Краснознаменной мотострелковой дивизии.

«Господи, вот же твой «третий Рим» тешится на идоловых игрищах, вот же слезы проливает над резиновым пузырем в небе. Вот, Боже, поют не тебе славу: «До свиданья, наш ласковый Миша».

Над ямой стадиона среди разноцветных пузырей всплывал пучеглазый, распухший медведь.

А чуть скоси глаза – с небес (угол позволяет!) в змеистом ущелье в мертвые тела всаживают пулю за пулей. А вдруг притворился?

Его же мало повалить.

Убить надо!

В горах убивают сверху. Всегда убивают сверху. Даже жрущий прах поднимает свой членистый хвост.

А Миша пучеглазый летит, и слезы капают на трибуны. Это Москва.

День один.

Будет нам «Миша»!

Под трибунами люди в строгих костюмах подкручивают ручки настройки, прижимают лопухи наушников, голоса полынные: «Сорок седьмой! Я же сказал: уберите этих баранов в проходе. Плачут? Это хорошо, все равно отведите выше…»

И текут слезы по вдохновенно-отрешенным лицам… Очи горе. А там – бугристый, лиловый, вспухший.

Резиновый – на всех хватит!

Кондом державе на десять лет.

Не снимать! Команды не было.

И картаво-вкрадчивая тоска. Олимпиада-80 обернулась для Советского Союза не только нежданно наступившим на две недели в отдельно взятой столице коммунизмом… Главное, что Игры стали настоящим праздником для всех, несмотря на бойкот, инициированный президентом США.

…Триумфом Миши стала церемония закрытия московской Олимпиады.

3 августа, когда… резиновая фигура была запущена в темнеющее небо столицы… Навернулись слезы на глаза у всех советских людей… Счастливые слезы тысяч олимпийцев и десятков тысяч зрителей на стадионе имени Ленина – «До свидания, Миша…»

Московская олимпиада – воистину событие двадцатого века. Говорят, что победы в спорте – лицо государства. Если так, то 80-й год – год последнего великого триумфа большой страны. Год, в который хотел бы вернуться каждый…

Возможно, это люди под трибунами хотели, чтобы мы все вернулись в этот год. У них есть машины времени, генераторы ностальгии, сыворотки правды и возбудители мечты.

Пастыря, па-сты-ря давай! Да-да, нужно вернуться в этот год. Но не в пугающе-пустой советский Вавилон – Москву. А в ущелье близ глиняных афганских деревень, где до ночи шел смертный бой. Где в сумерках, когда Москва оросилась слезами под «Мишей», афганские партизаны («духи»-бандиты-мятежники-наемники-моджахеды-басмачи) легко сошли на дно ущелья и добили тех, кто еще дышал. И взяли оружие мертвых – автоматы Калашникова. Так вы знаете, что такое смертный бой? А вот и нет! Кто побывал в смертном бою, тот уже ничего не расскажет. Смертный бой – таинство. О смертном бое споют по поводу, выпьют и поплачут живые. У них – своя правда. И на войне у каждого – своя. После войны – тем более.

Но в Царствии Божьем – все другое. Это окрыляет. И тогда не страшен сосновый ковчег, крытый цинковой жестью. Даже если тебе неполных двадцать лет…

Мадьяр