Пётр Капица - Письма о науке. 1930—1980 Страница 2

Дело в том, что весной 1927 года Капица познакомился в Париже с дочерью академика А. Н. Крылова от первого брака — Анной Алексеевной, и они вскоре поженились. Теперь у Капицы появился в Кембридже родной и близкий человек, с которым можно было поделиться своими мыслями и заботами, своими радостями и сомнениями. Выговориться, одним словом.

Вот почему так потускнели вдруг письма, которые он писал матери в последние свои «английские» годы...

В августе 1934 года, по примеру прошлых лет, Капица отправился на родину, чтобы повидать близких и друзей и посетить Украинский физико-технический институт в Харькове, консультантом которого он был с 1929 года... Капицы на автомобиле пересекли Норвегию и Финляндию и в начале сентября приехали в Ленинград, где вскоре состоялся международный конгресс, посвященный 100-летию со дня рождения Д. 11. Менделеева. Капица принял участие в этом конгрессе… А в конце сентября Петру Леонидовичу официально сообщили, что вернуться в Англию он не сможет.

Он остается в Ленинграде, у своей матери, Анна Алексеевна возвращается в Англию, к детям, к малолетним сыновьям Сергею и Андрею. Три дня спустя после ее отъезда уходит в Кембридж из Ленинграда первое письмо нового большого цикла писем Капицы — письмо № 1. (Все свои письма Петр Леонидович и Анна Алексеевна нумеровали. За полтора года разлуки с женой он отправил в Кембридж 132 письма. Много лет спустя они были перепечатаны на пишущей машинке. 562 страницы составили письма Петра Леонидовича жене в Кембридж.)

В Англии, в недосягаемом теперь Кембридже созданная Капицей лаборатория, его ученики, сотрудники, любимый его учитель и друг Резерфорд, но которому он очень скучает. «Думаю о Крокодиле тоже,— пишет он жене 14 октября 1934 года.— Скажи ему, что я теперь чувствую, что он для меня был как отец родной, и надеюсь, он хоть немножечко любит меня, как я его...» В Кембридже семья Капицы.

В своих первых письмах жене Петр Леонидович просит ее передать своим помощникам в лаборатории разные деловые указания — то-то сделать, тому-то написать и т. д. Затем подобные указания из писем исчезают — он понимает, что вернуться в Кембридж уже не сможет.

Письма, которые Петр Леонидович писал жене в 1935 году, читать тяжело. Этот год был, по-видимому, самым трудным в его жизни. Порой даже кажется, что он был на грани нервного заболевания. Больше всего Капица страдает из-за того, что не может «копошиться в своей лаборатории». В апреле 1934 года разработанный им и построенный под его руководством в Мондовской лаборатории гелиевый ожижитель дал первые литры жидкого гелия, и Петр Леонидович наметил серию экспериментов, к которым он собирался приступить осенью того же года, сразу после возвращения из Советского Союза... «Ты мне присылаешь Nature, который приходит регулярно,— пишет Петр Леонидович Анне Алексеевне 21 мая 1935 года.— Те статьи, которые касаются моих работ, я не могу читать, а то впадаю в полусумасшедшее состояние. Ты знаешь, мне понятно состояние тех наркоманов, которых насильно оставляют без гашиша. Я понимаю, что люди могут сойти с ума, но я никогда не думал, что до такого полуисступленного состояния я мог бы быть доведен сам, будучи оставлен без моей научной работы...»

И он страшно одинок. Мы теперь хорошо знаем, что это был за год — 1935-й. Ведь 1 декабря 1934 года был убит С. М. Киров... Петра Леонидовича боялись, боялись с ним встречаться — он был оттуда, из-за границы, из Англии... В Ленинграде тех лет страх был особенно ощутил!, почти осязаем. Люди жгли старые письма и дневники. Одна из самых близких подруг цервой жены Капицы, которой он писал из Кембриджа, сожгла в те годы все его письма...

Капица мучительно страдал без работы в лаборатории, и этой мукой пронизаны многие письма его к жене. Но вот страха в этих письмах не чувствуется совершенно. «Мне все больше и больше кажется, что я совсем здесь одинок, и не будет удивительно, если меня растерзают и заклюют, но я все жe не могу изменить свою позицию,— пишет он Анне Алексеевне 14 марта 1935 года.— Оказывается, меня не так-то легко запугать. Я боюсь только одной вещи...— это щекотки, и пока меня не начнут щекотать, я не сдам позиции». «Ты можешь быть уверена,— пишет он жене 24 июля,— что ...никаких компромиссов со своей совестью я не делал и уверен, что не сделаю. Все время говорю, что думаю, хотя бы я и был в единственном числе. ...Ничем меня не запугаешь и ничем не соблазнишь. Я чувствую себя очень сильным, так как у меня совесть совсем чиста. У меня нет ни малейшего поступка, за который я мог бы краснеть перед нашим народом, страной, правительством и даже компартией...»

«Я не чувствую простых и добрых отношений к себе,— пишет он Председателю Совета Народных Комиссаров СССР В. М. Молотову 7 мая 1935 года.— Не чувствую доверия (это главное) и симпатии, не чувствую настоящего серьезного и глубокого уважения к науке и к ученому. И, не преувеличивая, мне кажется, что в создавшихся условиях мою попытку восстановить свою научную работу здесь можно уподобить желанию проковырять каменную стену перочинным ножом».

Он требует, чтобы его допустили к переговорам с Резерфордом о продаже Советскому Союзу оборудования Мондовской лаборатории «Я раз и навсегда Вам говорю,— пишет он Молотову 5 июля 1935 года,—что со школьной скамьи паинькой быть не умел. ...Если вместо всех этих дрессировок Вы попытались бы меня вовлечь в жизнь страны, которая у нас более замечательная, чем Вы сами это думаете, то, наверное, мы бы давно были друзьями. Так вот, если Вы бросаете меня дрессировать и мы становимся друзьями, то, мне кажется, что теперь еще не поздно, а может быть, как раз и [самое] время получить лабораторию и ликвидировать все по-хорошему с англичанами, так что все паши престижи будут в целости и сохранности...»

Такие же «решительные» письма Капица пишет И. В. Сталину и заместителю председателя Совнаркома, председателю

Госплана В. И. Межлауку, который ведал в те годы в правительстве наукой.

Благодаря энергии, бесстрашию и напористости Капицы здание Института физических проблем, которое начали строить на Воробьевых горах в Москве в мае 1935 года, уже в декабре (того же года!) было принято Правительственной комиссией, а в Ленинградский порт в это же время, в декабре, стали прибывать первые ящики с оборудованием Мондовской лаборатории...

О том, как строился Институт физических проблем, как помогал Резерфорд Капице возобновить свою работу на родной земле, вы узнаете, прочитав эту книгу. И «что было дальше» — об этом вы тоже узнаете. Потому что книга эта — не просто собрание писем о науке большого ученого. Это история его драматической и поразительно плодотворной жизни, рассказанная им самим. Даже не рассказанная — прожитая на ваших глазах.

* * *

Мне хотелось бы рассказать теперь немного о том, как писал Петр Леонидович свои письма.

Я работал с ним последние двадцать девять лет его жизни — был его личным референтом. Сейчас я разбираю его архив, готовлю к публикации рукописи его неизданных статей, стенограммы докладов и лекций, изучаю и привожу в порядок его огромное эпистолярное наследие. Письма сугубо деловые, а также «благодарственные» или «вежливые» (после возвращения, скажем, из какой-нибудь поездки) Петр Леонидович обычно диктовал. (Замечу, кстати, что даже советские его друзья получали от него деловые письма из Англии на английском языке! Он диктовал их своей секретарше. А в конце письма просил иногда прощения и объяснял: так получается быстрее... Вот почему несколько писем в начале этой книги (№ 2 и 6) нам пришлось перевести с английского.) Диктовал Капица, как правило, сразу несколько деловых писем — одно за другим. У него была папка, в которой он держал письма, требующие ответа. И папка эта не давала ему покоя. Он постоянно помнил, что есть письма, на которые надо ответить. Тут, по-видимому, сказывалось и его домашнее воспитание — его мать, Ольга Иеронимовна, приравнивала неответ на письмо к уголовному преступлению... И вот в один прекрасный день Капица раскрывал эту папочку и начинал диктовать. Откинется на спинку кресла, задумается и вдруг быстро так начнет диктовать. По-русски, по-английски, снова по-русски... А я стенограф был неважный, не успевал иной раз за ним, и тогда я говорил: «Петр Леонидович, я не успеваю...» Он замолкал, ждал, пока я не допишу продиктованное им, а когда я переставал строчить и вопросительно-ожидающе смотрел на него, он спрашивал: «А на чем мы с тобой остановились? Прочитай последнюю фразу...»

Иногда вдруг усмехнется и скажет: «Вread and butter letter» — «бутербродное письмо», то есть письмо, в котором деловое содержание (хлеб) прослаивается «любезными» или просто «бытовыми», «житейскими» фразами (маслом), что делает любое письмо, даже самое деловое, более человечным. Продиктует, скажем, письмо в ответ на приглашение принять участие в научной конференции на другом конце земного шара. Поблагодарит, сообщит, что приехать не сможет, пожелает успехов конференции. И добавит, что врачи не советуют ему, в его возрасте, такие дальние поездки... Улыбнется: «Должна же быть какая-то польза от старости...» Глаза молодые, озорные. А ведь ему за восемьдесят, и порядочно за восемьдесят!..