Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование Страница 23

Сегодня, 18 февраля 1981 г., в момент закрытия уголовного дела, возбужденного против меня по ст. 224 ч. 3, мне стало известно о показаниях моей знакомой, Лепилиной Светланы Ивановны, также находящейся в настоящее время в следственном изоляторе.

Лепилина показывает, что обнаруженное у меня во время обыска наркотическое вещество было спрятано ею у меня в квартире без моего ведома. Кроме того, осенью 1980 г. Лепилина неоднократно надевала и носила принадлежащую мне пальто-дубленку, в кармане которой найдено 0,2 гр. анаши.

В связи с тем, что показания Лепилиной существенно меняют картину дела, прошу произвести мне очную ставку с Лепилиной.

Азадовскому порой казалось, что он все же улавливает логику происходящего. Светлана, признав вину за найденный у нее пакетик с анашой, пошла дальше – созналась и в том, что ей принадлежит наркотик, обнаруженный в его квартире, а также крупицы анаши в карманах его дубленки. Без сомнений, Светлана пытается его выгородить. Она делает это потому, что знает: ей в любом случае не избежать обвинительного приговора – ведь наркотик был обнаружен при ней, ее взяли, как говорится, «с поличным». И еще, вероятно, потому, что приняла решение: один из них должен выйти на свободу, чтобы действовать и помогать беспомощной Лидии Владимировне. Таков был ход его размышлений.

По сути, признательные показания Светланы полностью разрушали предъявленное ему обвинение. Ведь Светлана наверняка признала, что использовала его квартиру как тайник без его ведома. В этом случае следствию и суду ничего не остается, как выпустить его на свободу. Но тут уже вступали в игру другие чувства: имеет ли он право выйти на свободу такой ценой?

Так он рассуждал, шагая по камере и терзаясь все новыми вопросами. Неясность еще более усилилась, когда Фима Розенберг, вернувшись с очередного допроса, сообщил ему, что суд над Светланой состоялся, что она осуждена и получила полтора года. Откуда Фиме это известно? – Сообщил следователь, который в курсе «дела Азадовского».

Если Свету уже осудили и она получила полтора года, значит, она точно признала и его эпизоды, ведь за один найденный у нее пакетик ей, как ранее не судимой, имеющей работу и положительную трудовую характеристику, не дали бы так много. Значит, она признала и свою, и чужую вину… Но если так, то его должны со дня на день освободить. Почему же его так долго никуда не вызывают?

Он терялся в догадках и наконец пришел к выводу: от него просто пытаются скрыть тот факт, что Светлана признала себя виновной и по его эпизодам. Ведь иначе его обвинение полностью разваливается. Его будут судить отдельно, и все его ходатайства о вызове Светы в суд будут отклонены, потому что теперь задача органов – скрыть ее показания от суда и прокуратуры. И никакой очной ставки тоже не будет.

Для него медленно стало проясняться и то, что еще недавно казалось загадкой: почему вопреки здравому смыслу и юридической логике их уголовные дела оказались разведенными. Теперь понятно: с ними хотят расправиться поодиночке, это намного легче. Можно ли воспрепятствовать этому вопиющему беззаконию? Если да, то каким образом? Нужны какие-то свидетельства, которые никакой суд не сможет игнорировать, например письменные показания Светланы. Имея их при себе, он сможет ходатайствовать о вызове Светланы в суд.

Именно тогда и возник вариант, конечно не идеальный, но, как казалось в той ситуации, вполне удобоваримый (выбора, увы, особенно не представлялось). Ушлый Розенберг придумал следующее: надо послать Светлане записку и получить от нее показания. Но как? Поскольку у Светланы 16 февраля был день рождения, можно собрать небольшой подарок и спрятать в него записку. Передать такой сверток, сказал Фима, не составит труда – тюремная романтика всегда в почете. И заверил, что использует все свои тюремные связи, чтобы помочь сокамернику, с которым они были уже, что называется, «по корешам».

И вот, собрав небольшую посылку, удивительно скудную по меркам людей на воле, но ценную в условиях тюремного быта: кусок мыла, карандаш, несколько леденцов, – Константин пишет Светлане записку и отдает весь этот «подарок» Розенбергу. Приведем текст записки (полностью):

Тузик, роднуля! Наши дела развели, видимо, для того, чтобы снять твои показания, доказывающие мою полную невиновность. Как быть?

Меня явно хотят посадить на три года. Поэтому: не отступай от своих показаний, которые ты дала в декабре, особенно на суде. Я требую сейчас очной ставки с тобой и буду требовать твоих показаний на суде (у меня). Только твердость и последовательность твоих показаний могут спасти меня.

На вопрос, откуда я знаю о твоих показаниях, я буду отвечать: через баланду. Попросил баландеров передать тебе привет, а ты в ответ сообщила мне о своих показаниях. Было это где-то в январе.

На всякий случай, если тебе не дадут говорить в мою защиту, то мне нужно иметь на руках записку от тебя. Напиши ее в виде письма ко мне и сообщи, как и почему ты спрятала на стеллаже между окнами завернутую в фольгу анашу (4-я полка снизу) и когда ты надевала мою дубленку.

Помни, после [моего] суда эти твои показания уже не будут иметь значения. На это, видимо, у них и расчет.

Итак, мне нужно от тебя письмецо ко мне – твое признание – как документ, как свидетельство.

Мой бесконечно родной, мой добрый и несчастный Тузик. Я ежедневно и еженощно думаю о тебе. Сколько бы лет мы ни получили, где бы мы ни были – я всегда с тобой. Если освобожусь, сразу же найду тебя. Держись, роднуля. У меня все в порядке: здоров и бодр.

Ко дню рождения твоему (прошедшему) – эти мелочи.

Очень жду ответа.

(Напиши, где тебя задержали: на улице, во дворе или парадной; показала ли ты, что шла в квартиру 51?)

Понимал ли Константин, что любая записка в тюремных условиях – операция рискованная? Понимал ли он, что такой сокамерник, как Фима Розенберг, – не лучший сообщник в столь тонком деле? Понимал ли, что его записка, как и любая «малява», легко может стать добычей оперчасти?

Да, он все это понимал, но не видел других вариантов, и отсутствие альтернатив придавало ему смелости в осуществлении задуманного. Но он явно недооценивал возможных последствий в случае неудачи. Содержание записки казалось ему безобидным: он не видел в ней ничего такого, что может навредить ему, тем более Светлане – ведь суд над ней уже состоялся. К тому же просит он всего-навсего подтвердить ее собственные показания, данные ею на суде и отраженные в материалах ее дела, а также просит не менять их в будущем. Пояснения насчет фольги и дубленки – это как бы напоминания, но важные, поскольку для него оставался нерешенным вопрос, признала ли она оба эпизода из его обвинения или только один (отсюда и слова про дубленку).

Что мы можем сказать сейчас об этом замысле подследственного? Конечно, Азадовский был дезинформирован (то есть еще хуже – он был начисто лишен любой информации, кроме неясных намеков от Хейфеца и скудных сведений от сокамерника) и, кроме того, деморализован. Он пытался действовать и – совершил ошибку. Не потому даже, что отправил записку, содержание которой без труда можно истолковать не в его пользу. А потому, что сел за карточный стол с чертом, да еще возомнил, что сумеет его переиграть. Проще говоря, переоценил свои силы. Позднее, поняв, сколь наивен был этот поступок и сколь опрометчив в той сложившейся критической ситуации, он всегда вспоминал об этом эпизоде с горечью и досадой.

«Малява» осталась безответной. Зато через несколько дней его вызвал следователь, предложивший подписать обвинительное заключение. Азадовский отказался от подписи. Это было с самого начала его принципиальной позицией – не подписывать никаких бумаг, демонстрируя тем самым последовательное и неуклонное непризнание вины. При этом он понимал, что отказ от подписи не слишком играет на руку обвиняемому, настраивая против него всех причастных к делу работников следствия, суда и т. д. Впрочем, что касается приговора, то отказ от подписи не имел особенного значения: срок все равно неизбежен.

После этого следователь совершил процедуру, предусмотренную статьей 201 УПК РСФСР: в его присутствии Азадовский смог ознакомиться с материалами, собранными следствием. Прочитал характеристику из Мухинского училища, полистал бумаги, связанные с делом Славинского, увидел и свое приобщенное к делу заявление с просьбой об очной ставке со Светой. Узнал также, что все ходатайства, заявленные Хейфецем, были следователем рассмотрены и, разумеется, отклонены.

Оставалось ждать, когда будет объявлен день судебного заседания.

Однако буквально накануне суда выяснилось, что адвокат Хейфец не будет участвовать в процессе. Это было и неожиданно, и необъяснимо. Если даже не входить в причины, почему Хейфец отказался защищать Азадовского, сам факт был очень невыгодным для обвиняемого, поскольку со стороны это выглядело следующим образом: Азадовский наотрез отказывается признавать за собой какую-либо вину, а адвокат отказывается его защищать – вина подзащитного настолько для него бесспорна, что он не видит никаких способов оправдать его в глазах суда. Получалось, что даже Хейфец, опытный и известный в городе адвокат, бессилен перед собранными доказательствами (хотя формально – согласно 51-й статье УПК – «адвокат не вправе отказаться от принятой на себя защиты обвиняемого»).