Ольга Кучкина - Мальчики + девочки = Страница 30

Знаете, что написано о язве в наших медицинских книгах, сказала тогда докторша-армянка, что это болезнь неустроенности души, то есть душевные раны сперва, а физические как следствие, а не наоборот.

Она сожгла его записки. Взяла металлический поднос, сложила на него часть бумажек и чиркнула спичкой, новые бумажки подкладывала вслед за тем, как прогорали старые. Он говорил ей, что ее записки хранит. Когда звонил. Потом перестал звонить.

Вы одна, осторожно спросила Тамарочка.

Одна , кивнула она.

А куда он делся?

Вы же смотрите телевизор, он в нем часто.

А я не смотрю. Честно. Я книжки читаю. Между прочим, ваши тоже.

Не может быть!

Правда. А началось с той, что вы подарили Мальчику.

Глядя на нее красивыми подведенными глазами, Тамарочка рассказала, что вышла замуж за Мальчика, прожила с ним три года, через три года он умер, до последнего часа она за ним ухаживала, а когда он ослеп и не мог говорить, по губам угадывала, чего он хочет, в двадцать четыре осталась вдовой и больше ни за кого не выходила, мужчины были, а замуж ни за кого не пошла. Работает, но не в клинике, а в поликлинике, в кабинете УЗИ, с врачом-специалистом, поликлиника отсюда недалеко.

А я живу недалеко, пробормотала она.

Сплошные совпадения, покачала головой Тамарочка и для чего-то сообщила: мой врач – мой любовник, и это вся история.

И это вся история, эхом повторила она.

Он был влюблен в вас, сказала Тамарочка.

Кто, спросила она, на секунду утеряв нить разговора.

Мальчик , сказала Тамарочка.

Обе замолкли, и сразу чужие разговоры, смех, звяканье вилок и ножей сделались. слышнее. Синий воздух окутывал чужие тайны. В харчевне шла своя жизнь, в параллель всеобщей, добросовестно и тупо производившей свои выкрутасы, и, в сущности, не о чем было сокрушаться.

Нелепые строки складывались у нее в голове: стояли машины встоячку, сидел гражданин на пенечке, шло спелое женское тело, культяпку тянул попрошайка. Ритм был, рифмы не было. Но она никогда и не переводила стихов, исключительно прозу. А нелепые строчки звучали в голове часто: смесь того, что было, с тем, что будет, отражение отражений и игра слов. Профессиональное.

Давайте расплачиваться, сказала она, мне пора.

И как бы привычным жестом подозвала официанта.

НАПОЛЕОН

Во рту слабо пахло йодом.

Ночь была роскошная. Бархатная, нежная, с луною и придурью была ночь. Картина ночи висела в воздухе, в раме открытой балконной двери. Нарисованные черным, синим и светящимся белым, купы деревьев и клубы облаков обозначали движение в стоячку. Как на картинах старых мастеров, вспомнилось давнее, когда бродил по Пушкинскому музею в Москве с экскурсией, и экскурсовод что-то такое объясняла им.

Пахло йодом. Поламывало, постанывали косточки и мышцы, в голове катались упругие горячие круглые шары. Картина ночи, казалось, то всесильна остудить их, то бессильна, и тогда шары накатывали с новой силой, беззвучно грохоча, решительно увеличиваясь и тут же уменьшаясь в размерах, шарики заходили за ролики, было непонятно. невыразимо и беспамятно. Он рванул на себя заправленное с трех сторон невесомое одеяло, в котором лежал, как письмо в незапечатанном конверте, смял, скомкал ногами, подоткнул под себя, выбранился.

Йодом пахло в детстве, когда мать мазала его разбитые мослы, обветренную, исцарапанную, содранную кожу, а он морщился и молчал, чтобы скрыть, что ему не только больно, но и еще как-то. Как – не знал, а если б знал – не признался бы. Руки смешливой белобрысой девчонки, бывшей его матерью, касаясь тела и ранок, были стыдными и желанными. Словно и ему, как девчонке, требовались нежности-манежности, как говаривал его ученый друг Сашка-Простоквашка, первоклассник первокласснику.

Он вспомнил, что выпил «йодосан» из упаковки, которую сунул ему Гвидо, увидев, что гость заболевает. Одну таблетку на ночь, вторую утром, третью опять на ночь, как рукой снимет, если не слишком далеко зашло. Он усмехнулся: посмотрим, что могут ваши деликатные европейские препараты супротив нашей грубой азиатской простуды. Он прилетел простуженным.

Сквозь ломоту и лихорадку нарождались какие-то нечесаные мысли. Про себя. Вот он, рядовой инженер, не дворянского происхождения, не партийного выдвижения, не номенклатурных заслуг, не мафиозных услуг, все своим умом и своими шершавыми руками добился и достиг, едва настали сроки, вскочив в новое время, как в стремя. Не красавец, с крепким торсом, на коротких кривых ногах, ванек ваньком, а гляди, куда скакнул, мог ли подумать – отель в Пунта-Але, маленьком курортном городишке на берегу Тирренского моря, где и не мечтал побывать. Крутанулся шарик, за ним ролик, сместились государственные устои на однойшестойчастисуши, прежний порядок вещей, каменно установившийся, показал себя рухлядью, публика захлопала крыльями, дико озираясь, как озираются вылупившиеся из гнезда на свободу птенцы, и полетела в разные стороны, кто куда, и лично он, обнаружив в себе силы и способности недюжинные, приземлился на краю средиземноморского сапожка, по делу, с непреходящим изумлением перед возможностями жизни, прежде незнаемыми.

Скажем, раскинувшись на широком двуспальном ложе – зачем оно человеку одному, шикарное, белоснежное, каждый день освежаемое наново, хотя и запачкаться никаким боком не успело, с узкими подушками в кружевах, етти их, приходится совать под голову обе две, плюс сгибать пополам, настолько непривычно плоско. Либо попивая густой утренний черный кофе с бриошью, впервые за полста лет отведав настоящего этого напитка – сладость с горечью так и тают во рту, а до кофе – бокал ледяного апельсинового сока, выжатого опять же из настоящего апельсина, не химия какая, и гори огнем простуда. А после, выходя на утренний балкон, в царство пиний, сосны так по-итальянски называются, разминая в пальцах первую утреннюю папиросу – пачек взято из дому на полный срок, чтобы хватило и зря не тратиться. О, етти, опять этот приступ кашля, от которого сгибаешься в дугу, отплевываясь, отхаркиваясь и краснея, столько же от натуги, сколько от шума, производимого в безмолвной окрестности, где ни души, если не считать душу администраторши – сменяются эти апельсинчики через день, хотя в гостинице никого, кроме пары русских и пары то ли швейцаров, то ли австрияков. Сегодня администраторша – пальчики оближешь. Черноокая, смуглокожая, густо поросшая волосом на руках и щеках, страстная, должно, до ужаса, в ярко-желтой майке, сгребает ярко-красными граблями что-то невидимое на ярко-зеленой лужайке перед гостиничкой. И намека на мусор нет, шелковый газон чист и наряден, как после, так и до, но она старается, увлечена занятьем, слава Богу, не видит и не слышит его неприятных страданий. Уже потом догадался, что не в том дело, что не видит, а в ихних странностях-иностранностях, что каждый у них тут очерчен невидимым кругом, за который даже взглядом ни-ни, суверенное пространство личности, етти их, никто себе не позволяет глазеть, как у нас, и не вздумай, не пялься, даже если кто целуется, или грудь, скажем, выкатил до самой до глубокой до ложбинки, или вовсе инвалид. Не то, что словцом пальнуть в лоб или вдогонку – смотреть неприлично. Нас, наоборот, учили, что всем до всего есть дело, каждому до каждого, вот и научили.

Кашель прекратился так же внезапно, как начался. Может, аллергия? На что-либо ихнее?

В тот же миг на соседнем балконе, как утренняя звезда, явилась, в оранжевой пене, подчиненная Булич, крупная, выше него ростом, крашенная в ржавчину. Ну, скажите, можно ли столько курить, когда вы так кашляете, по-матерински заботливо укорила. Она всякий раз начинала заново, заспав предыдущие обиды. Он хотел краешком глаза углядеть, что за пена на ней такая, но не стал, мотая на ум иностранный обычай. Все же, желая сделать ржавой приятное, по жене зная, как они ценят интерес подобного рода, задал вопрос: что это на вас, Булич, укупили уже? Да вы что, приподняла Булич с обезоруживающей искренностью невообразимый оранжевый подол, высоко обнажив такие же полные, как руки, ноги, это ж когда куплено, это жнейлон, а в моде все натуральное. Она была довольна, ведь мог спросить иначе, к примеру: что это на вас за старье, Булич? Как вчера, после двух банок пива, привязался: что вы все коленки, Булич, сводите, как девочка, расслабьтесь, Булич, и получайте удовольствие. Ясно, обиделась, прошипев: можно подумать, что он фон-барон, а не в Сердобском районе Пензенской области произведен на свет. В паспорте углядела, змея очкастая, когда несла в руке оба, а он волок чемоданы, ее и свой. За неделю, что провели в совместной поездке, бывало и похлеще. Ни с того ни с сего накатывала волна такого раздражения, что хоть хватай вещи и уезжай. Должно, от усталости, от напряжения переговоров, в каких нельзя было упустить ни грамма, да просто от разницы натур. Билеты куплены на завтра, и хотя после на редкость удачно сделавшегося дела осталось свободное время, не менять же билеты, теряя в деньгах и в этой самой свободе, как будто бы точно такой же, как у нас, а все не такой. Тем более, что краткосрочный отдых в Пунта-Але Гвидо предложил за счет фирмы, полностью удовлетворенной контрактом.