Ольга Кучкина - Мальчики + девочки = Страница 31

То раздражение, а то ничего. Иногда и больше, чем ничего. Оба ощущали это и оттого лишь пуще фыркали друг на друга. Может, воздействие этих самых пиний. А что, запросто. Какие-нибудь такие фетонциды, которые, к тому же, вызывают кашель.

Гвидо рассказывал, что сезон у них начинается и кончается строго по графику, несмотря на любую температуру. Два месяца итальянцы не работают, резвятся в воде и у воды, заполняют прибрежные кабачки, пьют вино, гама, криков выше крыши. А потом все дружно как один снимаются с места, и наступает тишина. Жизнь на любом побережье дешевеет, приезжают редкие, не слишком состоятельные люди из-за рубежа, довольствуясь остатками тепла, впрочем почти летнего. Швейцары, по крайней мере, покраснели, то ли от солнца, то ли от ветра.

Все это он выслушал от Гвидо не впрямую, конечно, а через ржавую Булич, которую взял в поездку переводчицей. Когда она, в их зачуханном райцентре, успела выучить итальянский, неясно, но ему ее указали, он взял. И не пожалел. В принципе. Как уж она на нем говорила, неизвестно, но успех переговоров в любом случае следовало разделить с ней.

Боясь спугнуть утреннее настроение, женщина протянула нараспев: завтракать пойдемте? – Уже. Проводив взглядом взгляд, брошенный им на загорелые ляжки администраторши, высоко схваченные короткими шортами, Булич подавила тайный вздох. Обождите меня, сказала она, я позавтракаю, а потом вместе сходим к морю, один день остался, надо ж насладиться. Без языка, он, конечно, был без нее как без рук, но по явному своему простодушию она этим не пользовалась, и не он был у нее на поводу, как могло бы случиться, а она у него. Он был начальник не только по статусу – по характеру тоже. И сейчас распорядился: я пойду, а вы придете.

Завтракая в маленькой уютной столовой о четырех столах, накрытых крахмальными скатертями, Булич видела в окно, как шеф, в черном костюме, с белым банным полотенцем через плечо, в резиновых шлепанцах, шагает по камешкам, уложенным посреди изумрудной лужайки, прямо туда, где аппетитная смуглянка. В одну секунду дожевав панину с брезаолой, Булич резко потеряла аппетит и правильно сделала, потому что в следующую секунду было уже не до брезаолы. Шеф положил правую руку на левую грудь в ярко-желтой майке, было видно, что без лифчика, и заговорил о чем-то, интересно, на каком языке, подумала Булич. Девушка держалась спокойно, не дергалась, мужской руки с персей не снимала и слушала, чуть удивленная, а может, и заинтересованная. Булич, за стеклом, покраснела. Все они такие, подумала она с каким-то мстительным чувством. Девушка легким движением отвела чужую руку, улыбнулась и изобразила воздушный поцелуй. Он засмеялся, поднял руку вверх в приветственном жесте, слямзил у итальянцев, и, довольный, пошел в направлении моря.

Кино в окне закончилось, и Булич заплакала. На это и рассчитывают киномастера: когда художественное напряжение спадает и наступает разрядка, чтобы люди заплакали.

Он переоделся в кабинке и сел в пластиковое кресло загорать в плавках, какие вместе со шлепанцами купил позавчера в местной лавке, дома, собираясь, не рассчитывал на курорт. Опять запахло йодом, на сей раз от водорослей, выброшенных на песок и похожих на выкрученные тряпки. Он вспомнил, как трясло его ночью и утром, и подумал, что зря разделся, ветерок овевал уже осенний. Он вспомнил, с некоторой досадой, как на заключительном обеде, выпив, приставал к Гвидо, с помощью Булич, ясно, где купить красный пиджак для жены, просила, и на другой день Гвидо повез, а он не купил, дорого. Привычки к деньгам, к простой жизни денег все еще не образовалось, и его это напрягало.

Рука хранила тепло груди молодой женщины. Он позволял себе такую хохму в командировках еще по старому Союзу с обычными русскими бабами, хоть образованными, хоть нет, без разницы. Бабы взвизгивали, пытались отодрать от своей драгоценной плоти его крепкие, толстые пальцы, а потом, через одну, отдавались на гостиничной койке или в закуте собственного дома, как получалось. Отдастся ли ему эта страстная итальянка, так обещающе мило принявшая его ласку? Он просил ее придти к нему ночью – поняла ли? Женщины понимают такие вещи без слов, не просить же Булич о переводе.

Он закашлялся тем же утренним кашлем и услышал: оделись бы, герой. Булич была тут как тут, в своем невообразимом и тоже с полотенцем через плечо, как мушкетер с перевязью. Она перевела на русский его взгляд и сказала: я уж купила, купила себе модное, но жалко ж сразу надевать, в чемодан уложила.

Старик бродил по пляжу, снимая и собирая в стопку последние зонтики. Раненая чайка пыталась проплюхать на одной ноге куда-то, куда ей надо было позарез, за ней пристально наблюдала любопытная сорока в нарядной манишке. Приехала машина с пришпиленной к капоту кружевной фатой. Из машины выскочили юная итальянка с красивой фигурой и некрасивым личиком и такой же юный тощий итальянец, невеста и жених, их сопровождало человек пять друзей. С сияющими улыбками и громкими восклицаниями они стянули с себя одежду и голышом попадали в море. Покричали там всласть, поплескались, выскочили назад, не стесняясь и не прикрывая никаких мест, долго пытались попасть испачканными в песке ногами в трусики, юбки и брюки, умирая от смеха, одевшись, все разом залезли в автомобиль и укатили.

Он переоделся в кабинке, все еще сотрясаемый дурным кашлем. Гвидо звонил , сказала Булич, утром приедет и отвезет в аэропорт, погодите уходить, надо бросить монетку в море, тогда вернемся.

Перспектива вернуться сюда с ней испортила настроение, но, подумав о мохнатой администраторше, он добродушно согласился: ну идем бросим вместе.

Они еще гуляли, разглядывали прибранные, ухоженные виллы, опустевшие с концом сезона, как вдруг он заметил на полянке перед одной из них семейство опят, росших одной большой лепешкой. Он позвал: глядите, Булич! Та застонала от вожделения: я ж заядлая грибница! Крикнула: побудьте на стреме! И, подхватив низ оранжевого одеяния, подобно кобылице, махнула через невысокую загородку, в одно мгновение собрав урожай и попихав его в свой подол. Он заржал, весело, как конь, и пока шли к гостиничке, все повторял на разные лады одно и то же: ну Булич, ну дала. Она не обижалась. Ей и самой было весело. Они пересмеивались и были похожи на двух нашкодивших пацанят.

Кухарка пожарила им их грибы, поставила на стол бутылку красного вина, и они так же весело отобедали, особенно Булич гордилась своей проказой и добычей.

Лужайка была вычищена, смуглянка в желтой майке и коротких шортах исчезла, но он ждал ее вечером и не беспокоился. Булич вызнавала у кухарки достопримечательности здешних мест. Одна поразила. Не ее. Его. Оказывается, рядом располагался остров Эльба, куда ходит паром и можно съездить. Эльба , переспросил он, почти задыхаясь, это где Наполеон захоронен?! – А вы знали, поразилась Булич, сама узнав от кухарки только что. Это все знают из школьной программы, как от помехи, отмахнулся от нее он и, покраснев от возбуждения, засуетился: это потрясающе, потрясающе, это обязательно надо съездить!..

К Наполеону он был неравнодушен с детства. Причиной было их несомненное сходство. Первым его заметил учитель истории в школе, и ребята подхватили, дразня Наполеоном и заставляя то и дело повернуться к ним боком, этот ракурс был особенно впечатляющим. А уж потом сам, якобы шутейно, поворачивался к собеседнику профилем и в институте, и на заводе, и в райисполкоме, особенно если собеседник – женщина. Полузабытая потаенная связь с французским императором неожиданно воплощалась в сказочную возможность побывать на месте захоронения, можно сказать, двойника.

В процессе дальнейшего получения информации от кухарки, однако, выяснилось, что на паром туда они успевают, а обратно – нет, обратно можно вернуться только утром, переночевав на Эльбе. Не сезон, проблем с отелями нет, переводила Булич кухарку.

Шанс провести ночь с французским императором отменял шанс провести ночь с прекрасной итальянкой.

За отель придется платить самим, в раздумьях проговорила Булич.

Он схватился за довод как за спасение: значит сегодня не поедем, поедем в следующий раз, зря мы, что ли, монетку бросали!..

На юге темнеет быстро.

Снова пал роскошный теплый вечер, с острыми осколками звезд на черном бархате неба. Снова он метался на свежих простынях под прохладным невесомым одеялом, сбивая всю постель в один жаркий комок. Итальянка не пришла.

Глубокой ночью он проследовал в номер по соседству, найдя дверь незапертой, и овладел постоялицей, называя ее в минуты самых-самых нежностей-манежностей по фамилии, как днем. Зовите меня Ангелина, шепнула она ему, задыхаясь. Как звать, переспросил он, остывая. Ангелина, от слова ангел, продолжила она нежиться в его объятьях. Он вдруг засмеялся, и смеялся долго, как смеялся, когда она сводила коленки, и когда воровала грибы, смех душил его, переходя в кашель, на глаза выступили слезы, он лежал, скрестив горячие руки на груди, и плакал от чего-то, не определяемого словами, как тогда, когда был маленьким и молодая мать мазала ему йодом разбитые коленки.