Ольга Кучкина - Мальчики + девочки = Страница 33

Вывезенный из Испании мелодичный колокольчик затренькал в дверях. Кто это, без звонка, напряглась Юлия Федоровна, без звонка у них не было принято. Она отправилась поглядеть в дверной глазок. В дверной глазок разглядела мужа.

Почему не своим ключом и почему так рано, спросила, открывая, ты говорил, что поздно придешь. – Ты же свой не вынула, резонно объяснил он, так вышло.

Они сели ужинать, она поймала себя на том, что продолжает разглядывать мужа как будто через тот же дверной глазок. И он поймал ее на этом. Спросил, не поднимая глаз от газеты: что ты меня разглядываешь? – Так, отвечала Юлия Федоровна. Ну так, так так, сказал муж, отправляя в рот очередной кусок разогретой в микроволновке пиццы и вновь вперяя взор в газету. Что-то интересное, спросила Юлия Федоровна. Да нет, сказал муж. А чем увлечен, продолжала допрос Юлия Федоровна. Программу изучаю, в голосе мужа послышалась легкая досада. У тебя лицо как будто отекшее, заметила Юлия Федоровна, какие-то неприятности? – Устал, отмахнулся он. Все-таки, наверное, неприятности имелись, потому что взгляд мужа был как-то чересчур рассеян, пальцы терли переносицу как-то слишком упорно, да и досада в голосе – признаки душевной неупорядоченности налицо. С ними это приключалось редко, оба не любили заострять внимание на проблемах и оба обучились не делать этого.

Давай попьем чаю и сгоняем в шахматы, предложила вдруг Юлия Федоровна.

Муж с недоумением уставился на нее.

Они не играли в шахматы сто лет. Когда-то увлечение было общим, едва сходились, торопились покончить с прочими занятиями, чтобы засесть за партию. Играли азартно, сопровождая игру дурашливыми возгласами, упоение боя превращало их в подростков. Давненько не брал я в руки шашек. – Плыви, плыви, моя ладья, напевала попадья. – А позвольте скушать вашу пешечку-потешечку. – А вот что может наш конь-огонь . И даже из Пушкина: они над шахматной доской, о стол облокотясь, порой сидят, задумавшись глубоко. Выигрывавший смеялся, словно и впрямь произнесено было что-то остроумное. Проигрывавший мрачно молчал. Как-то он пробормотал не к месту, что слово шахматы происходит от иранского шах мат, то есть шах умер, – она воскликнула: а, так вот откуда мат! И захохотала. Он проигрывал и не шелохнулся. У кого-либо постороннего их обмен репликами мог вызвать недоумение. Но близость не предполагает посторонних. Что понятно двоим, не обязательно распространяется на остальных.

Ну, так что, сыграем или нет, повторила Юлия Федоровна. Да я и не знаю, куда доску засунули, где искать, потер муж переносицу. Я знаю где, на антресолях, сказала Юлия Федоровна, оставляя посуду невымытой, что можно было рассматривать как чрезвычайный случай.

Муж взял лестницу и полез.

У него была любовница, Юлия Федоровна владела этой информацией. Как и той, что любовница не первая. А вторая. В первом случае кончилось довольно быстро. В этом – затянулось, но, судя по всему, размолвки уже начались, нынешний вечер тому доказательством.

Он стоял на верхней ступеньке, она видела его отечные ноги и отвислый живот, и ей было жаль его. Ревности она не испытывала. Отвыкла от ревности.

Они сели. Он спрятал за спиной сжатые кулаки. Она ударила по левой руке. Он раскрыл кулак. Там лежала белая пешка. Ей играть белыми.

Они начали партию при включенном телевизоре, куда он посматривал, пока она размышляла над следующим ходом. Она выбрала излюбленный когда-то «королевский гамбит», где жертвуют второй по значимости фигурой для того, чтобы поскорее перейти в нападение. Размен королев произошел быстро. А дальше она застыла над доской, забыв варианты и перебирая их в уме по новой, понимая, что топчется на месте, не в силах мыслить живо в воображении, как когда-то. С ней происходило нелепое: она как будто отключилась и от жизни, и от игры и попала в пустое пространство, где не происходило ничего, никакого движения ни вперед, ни назад, а проминалась какая-то мякина, то и дело возвращавшая к исходной точке. Это измучило ее, у нее вспотел лоб, она вытирала влагу бумажной салфеткой и все не знала, какой фигурой и куда пойти.

У тебя неприятности, повторил муж вопрос, который она задала ему час назад. Да нет, ничего особенного, рассеянно откликнулась она и сделала ход слоном: шах .

Она все еще не отрывала взгляда от доски, ожидая его ответного хода и изучая складывающуюся ситуацию, когда поняла, что муж не смотрит на доску, а смотрит в экран телевизора. Никакого обмена энергиями, никакой подпитки, состояние взаимной тупости – взаимность бывает еще и такова.

Твой ход, позвала она. Погоди, тут передают интересное, сказал муж. Она тоже стала смотреть, но ничего интересного не увидела и проговорила с некоторым раздражением: ты играешь или смотришь? Он сказал: я сдаюсь. – Ты что, удивилась она, у тебя столько возможностей, партия в самом разгаре. – Это тебе кажется, сказал муж и сделал громче звук телевизора.

Юлия Федоровна пошла на кухню мыть посуду.

Она мыла и вспоминала старика, с которым давеча ехала в лифте. Ей отчетливо представилось единственное, что она могла и должна была сделать в лифте, чтобы ответить на его искренность своей. Сказать ему, что они больше не играют с мужем в шахматы.

Мороженого хочешь, громко крикнула она из кухни. Муж не ответил. Телевизор работал громко, и, может быть, он не слышал. Она пошла к нему. Мороженого хочешь, повторила она, входя в комнату. Хочу , откликнулся муж. Они оба любили мороженое, и это не менялось со временем. Она полезла в морозильник, там стояли две коробки, новая и старая. Мужу не нравилось старое мороженое, и она купила новое. Нового оставалось немного, и немного старого. Она смешала в одной вазочке старое и новое, а в другую положила только новое. Мужу отдала первую, себе взяла вторую. Они ели мороженое и смотрели телевизор. Она съела свое раньше и ждала его. Доев свое, он протянул ей пустую вазочку: идешь на кухню, захвати. – Вкусно было, спросила Юлия Федоровна, беря вазочку. Вкусно , кивнул муж. Она расхохоталась: а ты знаешь, что я положила тебе старого мороженого?

И еще долго смеялась от удовольствия по дороге на кухню и в кухне.

НОЛЬ

Тусовка была в полном разгаре. Домашние посиделки приятнее, когда именуются вечеринкой, мимоходом кинул он соседу за столом. Польщенный обращением, сосед раскатисто заржал как конь. Хозяйка, пикантная дама определенного, то есть неопределенного возраста, затянутая в черный шелк, что необыкновенно шло ее крашенным в платину локонам, угощала простым и необыкновенно вкусным ужином: селедка с молодой картошкой, буженина домашнего приготовления, квашеная капуста, малосольные огурцы и все такое прочее, подо что столь самозабвенно пьется холодная водочка, и разговоры ведутся интересные, которые на утро невозможно вспомнить, но в тот миг они кажутся необыкновенно значительными. Он овладел этой наукой: ценить миг. Его просили, и он пел, не чинясь, в перерыве, до горячего, для того и пришел с гитарой, слушали и хлопали с необыкновенным воодушевлением, и даже восторгом, он принимал восторги серьезно, без улыбки, то была его фенечка , как говаривала юная племянница, и ей он прощал, поскольку любимица. Что молодежного языка, что лагерного, на который перешли все кругом, терпеть не мог и клеймил, как умел. Одни глупцы, другие негодяи. Он пользовался исключительно интеллигентным языком.

Возможно, именно потому, что он испытывал особый подъем, слово необыкновенно не сходило у него с языка. Даже удивительно, если учесть обычный его скепсис. Нет, не с языка. Он же не произносил это слово – он его думал. А как тогда сказать: с мозга? Он усмехнулся. Не сообразив, что человек усмехается своим мыслям, стали спрашивать что, что, дождавшись, наконец, того, чего искательно ловили прежде, готовые с охотой рассмеяться вместе и заранее улыбаясь. Он сделал туманный жест: нет, ничего. Усмешка усиливала его обаяние, он не пускал это оружие в ход без дела. Закусывая огурчиком, снова углубился в себя, и это приняли с пониманием, стерев с лиц улыбки в его адрес и тотчас вернув их назад переадресованными другим.

Все в последние годы складывалось у него удачно, удачнее, чем в предпоследние, телепрограмма положила водораздел, светлая полоса сменила темные, хотя, по правде, и темные особо не досаждали. Он учился и научился быть в согласии с судьбой, что приносило отдельное удовлетворение. Тщеславие, в каком никогда себе не признавался, лишь изредка поддразнивало аппетит.

Ждали еще гостью, та задерживалась, из-за нее не подавали горячее, но вот раздался звонок, хозяйка сказала: это она, – и пошла открыть.