Марк Вишняк - Годы эмиграции Страница 36

Прошло несколько лет, я перестал и думать не только об этих эпизодах, но и о самом Вейцмане, как неожиданно в одном из писем из Ерусалима Свет сообщил: «Был я у Вейцмана, беседовал с ним в его Реховатском кабинете около часа, “тэт а тэт”. Вы помните, как он вел себя по отношению к Вам, когда Вы собирали материал к Вашей о нем книге. Я имею много писем от него. Одно из самых нелюбезных это то, в котором речь шла о Вашей книге. По Вашей просьбе я писал ему о материалах и в ответ получил весьма нелюбезный отказ. Теперь, когда он заканчивает свою “книгу жизни” (пишет ее тут Морис Сэмюэль), он заново прочел Вашу книгу и пришел в восторг, особенно от первой части. Он просил меня набросать краткий конспект первых 100 страниц и прислать ему... Был тут Сэмюэль, я ему об этом сказал, он с удивлением ответил, что первая часть книги уже готова к печати и нуждается только в точной хронологической таблице вейцмановских деяний. Написал Вейцману и жду ответа. Во всяком случае, приятно было слышать от него, что он “в восторге” от Вашей книги, и передаю Вам это его запоздалое признание». (18.7.1947).

Мне это, конечно, тоже было приятно слышать, и не только приятно. Не получая никаких сообщений от самого Вейцмана, я отправился с письмом Света к Найдичу, чтобы спросить, что, по его мнению, надлежит предпринять для возмещения хотя бы морального ущерба, мне нанесенного его лидером? Он посоветовал написать Вейцману, находившемуся тогда как раз в Нью-Йорке, а если бы тот не ответил, как я допускал, Найдич обязался с ним поговорить.

Я последовал его совету. В письме от 4 ноября я упомянул, что со слов Света знаю, что Вейцман теперь более чем положительно оценивает «Доктора Вейцмана». Это дает мне некоторое моральное удовлетворение. Но я хотел бы получить его непосредственно от Вейцмана, «доставившего мне немало огорчений и неприятностей 8 лет назад». Указал я и на то, что обращаюсь к нему по совету Найдича, в свое время «передававшего мне в очень драматической форме» его «недовольство и категорическое требование не издавать книги на английском языке», а теперь «выразившего полную уверенность, что Вы, конечно, не откажетесь дать мне просимое удовлетворение и подтвердите в личном письме свою положительную оценку».

Свое письмо я написал по-русски и оговорил, что ответ может быть продиктован и по-английски, так как вряд ли он располагает русской машинкой.

Через месяц из гостиницы «Плаза» в Нью-Йорке пришло отпечатанное на машинке краткое письмецо Вейцмана по-английски от 5 декабря 1947 года, которое не оправдывало «полной уверенности» Найдича, но для меня было все-таки неожиданным – самым своим фактом и по содержанию, противоречивому и неверному, отождествлявшему прошлое с последующим. Поблагодарив за письмо, Вейцман писал: «Никогда не говорил ничего порочащего (derogatory) Вашу книгу. Наоборот, я считаю ее интересной и хорошо написанной биографией. Всё, что я сказал в свое время, было, что эти книги, а их было несколько, отнимали некоторый интерес от моей автобиографии. Но в этом, конечно, никто не виноват. Я не могу никому помешать писать обо мне, если он того хочет. – Искренне Ваш». – Подпись.

Таков был финал, не давший мне полного удовлетворения, но частично все-таки меня удовлетворивший. Вейцман отказался от прежнего резкого и несправедливого осуждения. Но сделал он это, проведя знак равенства между прежним своим сурово-отрицательным мнением и последующим положительным. Это лишний раз иллюстрировало правильность оценки, данной ему в «Докторе Вейцмане».

Заключительным моим занятием во Франции была работа в журнале «Русские Записки» – сначала только эпизодическая и скорее номинальная, а потом, с весны 1938 года до начала второй мировой войны, как главное мое занятие. О «Русских Записках» даже в эмигрантской печати писали сравнительно мало, когда они выходили под тою же редакцией, что и «Современные Записки» (3 книги, начиная с июня 1937 г.), и когда редактировать журнал стал единолично П. Н. Милюков (с апреля 1938 г. по сентябрь 1939 г. ежемесячно, – за редким исключением в 2 месяца раз). Между тем и в «Русских Записках» участвовало большинство тех же видных беллетристов, ученых и публицистов, что и в «Современных Записках», не говоря об активном участии в каждой книге «Русских Записок» их редактора и некоторых, очень немногих, новых сотрудников.

К тому, что сообщено о «Русских Записках» в книге моих воспоминаний о «Современных Записках», сейчас необходимо добавить нечто, что в 1957 году, когда вышла книга, я публиковать не мог, и другое, что мне самому стало известно лишь после выхода книги.

«Русские Записки» выходили неизменно без обозначения издателя. М. Н. Павловский не скрывал своей причастности к журналу, но противился какому-либо оглашению этого в печати или даже на обложке журнала. С этим приходилось считаться и после того, как «Русские Записки» уже приказали долго жить. Но и М. Н. Павловского, увы, уже не стало, и запрет его, естественно, отпал. Можно дать, хотя бы в самом кратком виде, общую характеристику этого крупного человека и общественного деятеля, исключительной, совершенно несвойственной такого рода людям, скромности. Можно рассказать подробнее и о его причастности к «Русским Запискам».

Михаил Наумович обладал исключительным аналитическим умом. Инженер по образованию, которое он получил, будучи в эмиграции царского времени, в Льеже (Бельгия), он с юных лет выделялся как умелый организатор сначала на нелегальной работе в партии социалистов-революционеров, а потом на открытой широкой работе по снабжению армии и тыла на антибольшевистском фронте Учредительного Собрания в Сибири в 1918 году. Из первой эмиграции он вернулся после Февральской революции в качестве переводчика при французском министре труда Альбере Тома, командированном правительством Клемансо подтолкнуть Временное Правительство к более энергичным военным действиям.

После низвержения в Сибири власти Директории, возглавленной Авксентьевым, арестован был и Павловский. А когда его освободили, он уже не вернулся в Россию, а направился из Омска на восток и на многие годы – до окончания второй мировой войны – обосновался в Шанхае. Вынужденный отойти от политической деятельности, он не утратил интереса к политике, но стал заниматься по преимуществу общественными и филантропическими делами и приобрел чрезвычайную популярность среди «русских китайцев» в связи, в частности, с сооружением памятника Пушкину в 1937 году.

Одновременно он развил огромную жизнедеятельность в торгово-промышленной области, как представитель французского машиностроения и поставщик китайскому правительству железнодорожного оборудования, состава и прочего. О способностях Павловского, диапазоне и широте его интересов свидетельствовали не только достигнутые им жизненные успехи, материальное благосостояние, но и небольшая, высоко оцененная специалистами научная работа, изданная на английском языке в Нью-Йорке, по истории «Китайско-русских отношений» («Chinese-Russian Relations». New-York, 1949. Вторая книжка на ту же тему была почти закончена, но смерть автора помешала ее завершить и опубликовать.).

Эти книги Павловский написал по «независевшим» от него обстоятельствам военного времени, – благодаря свободному времени, оказавшемуся у него во время домашнего ареста в пору японской оккупации. Японцы разрешили ему посещать библиотеку университета «Аврора» в Шанхае, в которой он нашел чрезвычайно ценные работы, коллекции и документы, как и в библиотеке Zi-Ka-Wei и в частной библиотеке Лин Хунг-чанга, находившейся на хранении университета. Профессор Као Киен-лонг переводил Павловскому ряд китайских текстов. Потом Павловский научился разбирать их.

В воспоминаниях о «Современных Записках» я рассказал уже, как Милюков, согласившись войти в коалиционную редакцию, отвел Фондаминского по мотивам идеологической чуждости их позиций и предложил составить двучленную редакцию из себя и меня. Это лестное, но не подходившее мне предложение я отклонил, предложив стать секретарем журнала, что, оказалось, вполне устраивало и Милюкова. Когда в 1957 году вышла моя книга воспоминаний о «Современных Записках», Павловский прочел об этом, так же как и о том, что кое-что при ликвидации моих отношений с «Современными Записками» мне осталось непонятным. Отозвавшись очень одобрительно об этих моих воспоминаниях, Павловский прибавил, что мог бы разъяснить мое недоумение, но предпочел бы сделать это при личном свидании. Так как свидание в ближайшее время не могло состояться, он уступил моей просьбе и сообщил в письме, в чем дело.

Натолкнувшись на разноголосицу среди редакторов «Современных Записок», Павловский решил привлечь к редактированию журнала Милюкова. Он стал все чаще с ним встречаться, и – «по мере учащения встреч (а я в это время встречался с ним почти ежедневно), я определенно “влюбился” в этого человека и про себя решил, что журнал будет во всяком случае с Милюковым, в крайнем случае с ним одним».