Марк Вишняк - Годы эмиграции Страница 37

Натолкнувшись на разноголосицу среди редакторов «Современных Записок», Павловский решил привлечь к редактированию журнала Милюкова. Он стал все чаще с ним встречаться, и – «по мере учащения встреч (а я в это время встречался с ним почти ежедневно), я определенно “влюбился” в этого человека и про себя решил, что журнал будет во всяком случае с Милюковым, в крайнем случае с ним одним».

Когда Милюков отклонил кандидатуру Фондаминского как соредактора, возникла идея составить редакцию из Милюкова и Авксентьева при секретаре Фондаминском, «обладающем совершенно исключительными способностями» по умению 115 ладить с сотрудниками, писателями и философами», как справедливо заверял Авксентьев. И Павловский стал «сторонником» такой комбинации и, как мог, отстаивал ее в разговорах с Милюковым. Но и на эту комбинацию Милюков не пошел. Авксентьева он отвел по соображениям «делового характера: не пишущий человек, без опыта в ведении журнала». Милюков «выставил Вашу кандидатуру, но я еще с Вами на эту тему не говорил и не знал, получу ли Ваше согласие», – добавил в скобках Павловский. Могу прибавить со своей стороны, что вся эта «малая история» оставалась мне совершенно неизвестной в течение 20 лет, со времени, когда она фактически имела место, и до письма Павловского от 9 августа 1957 года.

Предложение быть соредактором Милюкова было, и осталось для меня лестным. Но, думаю, подсказано оно было не столько оценкой моих способностей, сколько простым учетом Милюкова, что при соредакторстве с Авксентьевым «власть» Милюкова как редактора «была бы более ограничена, чем с кем бы то ни было другим», как совершенно правильно предполагал Павловский, судя по его письму. По-видимому, я поступил «мудро» (не отдавая себе в том отчета), что сразу же решил отступить на второй план и удовольствоваться ролью секретаря. Скажу больше: если бы мне были известны все перипетии того, как мне предложено было стать соредактором ежемесячных «Русских Записок», я, по всей вероятности, отказался бы и от должности секретаря. Это было бы, может быть, неблагоразумно, но избавило бы меня от сплетен, которые, оказывается, распространяли обо мне даже мои ближайшие приятели, передававшие Павловскому, что «ушел в “Р.З.” вопреки желанию остальных редакторов» («Современных Записок»). Павловский и тогда, и в письме ко мне лишний раз напоминал, что я не принял сделанного им мне предложения, пока не получил согласия и «благословения» со стороны соредакторов по «Современным Запискам».

Чтобы закончить рассказ о «Русских Записках», необходимо сказать, как журнал был задуман Милюковым. Задачи журнала были намечены в Заявлении «От Редакции», отлично составленном единолично Милюковым и напечатанном в апрельском номере 1938 года. В нем возвещались ежемесячный выход журнала и изменение его типа. От типа традиционного «толстого» журнала старого времени «традиции, которая доблестно и успешно поддерживается нашим собратом “Современными Записками”, ежемесячные “Русские Записки” предполагают перейти к типу, приближающемуся к обычным иностранным Revues с подбором статей преимущественно актуального и информационного характера». Осведомление о происходящем в России остается, конечно, ближайшей задачей журнала. Цель указанной перемены – сделать журнал доступным и интересным для самого широкого круга читателей на всем широком пространстве русского рассеяния, включая Новый Свет и Дальний Восток.

Эти нововведения не означают, что «Р. З.» предполагают изменить свое направление. «Они останутся по-прежнему органом демократического мнения, не представляя однако же какой-либо отдельной политической партии и не делая своей задачей проповеди какой-либо политической или “мировоззренческой” программы». Журнал не предполагает также «занимать читателя междупартийными спорами». Главнейшим новым явлениям в политике, экономике, философии, литературе, искусстве, естественных науках и т. д. предполагалось посвятить библиографический отдел. Беллетристике предназначалась половина журнала. Редакция обещала постараться дать место, помимо известных и заслуженных деятелей русской литературы, также и молодым дарованиям. Наконец, то, чему Милюков придавал, может быть, преувеличенное значение и что он составлял самолично, – был перечень важнейших событий за истекший месяц. В заключение, указав на изменение «соответственно новым заданиям» редакции журнала и назвав имена редактора и секретаря, Милюков закончил: «Эти имена определяют, в зависимости от указанных выше общих заданий, и приблизительный состав сотрудников обновленного журнала».

Насколько я могу судить, намеченные в Заявлении задачи были, в общем, выполнены удовлетворительно, особенно принимая во внимание, что то были уже не первые «весенние» годы послебольшевистской эмиграции. Милюков уделял журналу много внимания и сил. Для каждой книжки он готовил, помимо перечня важнейших событий, отрывок своих воспоминаний, всегда очень интересных. Он осуществлял полноту власти, но пользовался ею толерантно и лояльно по отношению ко мне, неизменно консультируя меня и общаясь через день, чаще у себя на дому, хотя редакция и контора «Русских Записок» находились лишь этажом ниже редактируемой Милюковым газеты «Последние Новости».

Статьи в журнале я писал редко, но в каждой книжке появлялись мои рецензии. По редакционным вопросам переписку с сотрудниками и издателем вели мы с Милюковым. И мне приходилось лишь изредка осведомлять Павловского, уехавшего к себе в Шанхай. Из глубокого уважения, граничившего с «влюбленностью», он пасовал перед Милюковым и в редакционные дела ни в какой мере не вмешивался, продолжая быть щедрым издателем. Много туже приходилось моему другу Коварскому, заведовавшему конторой, который должен был отчитываться за коммерческую сторону журнала: за расходы по типографии, распространение и прочее. Эта переписка, далеко не всегда приятная для обеих сторон, полностью сохранилась в моем архиве.

И «Русские Записки», и «Современные Записки» прекратили свое существование с началом второй мировой войны: первый журнал осенью 1939 года, второй ранней весной 1940. Первые месяцы война протекала так, что мы в Париже не представляли себе правильно положения. Затемнение, маски, бомбежки, убежища от них стали привычными аксессуарами жизни. Уверенность в неодолимую мощь линии Мажино заворожила правительственные круги и общественные, вызывая инерцию и апатию. Во всяком случае, тревоги никакой не чувствовалось и свидетельством тому может служить, что я, по обыкновению, занят был мыслью о новой книге. Контракта у меня еще не было, но в общем виде я сговорился с французским издательством о «Буре над Азией», как предполагалось озаглавить книгу о Николае П. Я успел написать несколько глав, а известный французский публицист и переводчик, былой наш единомышленник, позднее не то примкнувший к коммунистам, не то остановившийся на полпути к ним, Андрэ Пьер, даже успел перевести первые две главы. Но и перевод, и рукопись, вместе с другими рукописями, материалами, книгами и вещами, были захвачены немцами в первые же дни оккупации Парижа.

Уже близились времена и сроки вторжения Гитлера в сердце Франции, а в Париже все еще царили внешне тишь да гладь. До меня, по крайней мере, не доходила весть даже о том, что дальновидные люди считают: враг у ворот и необходимо покинуть Париж. Мне самому эта мысль не приходила в голову. Случайно я услышал, что Цетлины уехали на север, к морю; собирается уехать с женой Прегель, имеющий секретное поручение от бельгийского правительства; уезжает, по делам Земгора, в По Авксентьев. Никакого вывода из этого я не делал. В конце мая нас с женой пригласили к обеду Прегели перед своим отъездом и отъездом Авксентьевых. После обеда мы перешли в кабинет хозяина, и Авксентьев, раскрыв громадный географический атлас, стал рассматривать расположение наступавших на Париж немецких армий. Чем внимательнее он вглядывался, тем больше приходил к убеждению, что на основании и официальных данных положение безвыходно. Это никак не сходилось с тем, что только днем раньше слышал его зять в Брюсселе от самых осведомленных генералов, которые, как будто, заслуживали большего доверия, чем кто-либо, не исключая и органов печати.

Ушли мы вместе с Авксентьевыми и простились с Прегелями и Авксентьевыми, чтобы снова встретиться в октябре уже в Нью-Йорке...

Только после этого разговора, при котором я случайно присутствовал, я решил, что в Париже мне нечего делать. Надо уезжать. Но куда? По легкомыслию предполагая, что разлука с Парижем будет непродолжительной, я решил уехать по возможности недалеко. Это был не столько отъезд, сколько переезд. Что оказалось много плачевнее, соответственно наметил я и то немногое, безусловно необходимое, что было взято с собой, а не оставлено на поток и разграбление нагрянувших через восемь суток оккупантов. Единственным счастливым исключением из такого отношения к документально-книжному имуществу оказалось чрезвычайно ценное собрание писем ко мне, как долголетнему секретарю и редактору «Современных Записок», и ко мне лично.