Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой Страница 40

Его арестовали через полтора месяца — 10 октября. Точнее, в ночь с 9 на 10 октября. 9-го Цветаевой исполнилось 47 лет. Но вряд ли ее день рождения праздновался — не то было настроение: дочь в тюрьме, и муж — теперь уж вряд ли кто-то в этом сомневался — скоро окажется там же. Так что, когда на дачу явились сотрудники НКВД с ордером на обыск и арест, скорее всего все спали.

В 11 часов утра Эфрон уже подвергся первому допросу. (Далее мы будем пользоваться публикацией И. Кудровой «Последнее «дело» Эфрона», ж. «Звезда», 1992 г. № 10). Физических мер воздействия на этом допросе, похоже, еще не применяли. Эфрон правдиво (но без излишних подробностей) отвечает на вопросы о его деятельности в эмиграции. И почти на каждый свой ответ получает ответ следователя: «Следствие вам не верит».

Его спрашивают и об Ариадне Сергеевне: «Каково было ваше взаимоотношение с вашей дочерью?» — «Мои отношения с моей дочерью были дружеские, товарищеские». — «Что вам известно об антисоветской работе вашей дочери?» — «Мне об этом ничего не известно». — «Ставили ли вы в известность дочь о проводимой вами антисоветской работе?» — «В общих чертах она знала мою биографию, но то, что я сейчас рассказываю следствию, этого она, безусловно, не знала».

Затем — похоже, что единственный раз за все время следствия, — задаются вопросы и о Марине Цветаевой.

А какую антисоветскую работу проводила ваша жена?

Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю жизнь писала стихи и прозу. В некоторых своих произведениях она высказывала взгляды несоветские.

Не совсем это так, как вы изображаете. Известно, что ваша жена проживала с вами совместно в Праге и принимала активное участие в издаваемых эсерами газетах и журналах. Ведь это факт?

Да, это факт. Она была эмигранткой и писала в эмигрантские газеты, но антисоветской деятельностью она не занималась.

Непонятно. С неопровержимостью доказано, что белоэмигрантская организация на страницах издаваемых ею печатных изданий излагала тактические установки борьбы против СССР. Что могло быть общего у человека, не разделяющего этих установок?

Я не отрицаю того факта, что моя жена печаталась на страницах белоэмигрантской прессы, однако она никакой политической антисоветской работы не вела.

Конечно, Эфрон на допросе сделал все возможное, чтобы жена не разделила его участь. Но думается, дело не в его показаниях. Захотели бы арестовать — арестовали. Великий поэт? Но и Мандельштам был великим поэтом. Действительно ничего не знала? Но арестовывали даже детей «врагов народа». Там, где вместо логики сплошной абсурд, там трудно что-либо объяснить.

Сразу же после первого допроса Эфрон был переведен в Лефортово — самую страшную из московских тюрем. Пытки там были наиболее изощренные. 26 октября следователь знакомит Эфрона с «Постановлением о предъявленном обвинении», где говорится, что арестованный «достаточно изобличается в том, что является одним из руководителей белогвардейской «евразийской» организации<…> которая вела активную подрывную деятельность против СССР. Одновременно являлся агентом одной из иностранных разведок, по заданию которой направлен в СССР для ведения шпионской подрывной работы. Являлся секретным сотрудником НКВД и скрывал от органов свою шпионскую связь с иностранными разведками…». Обратим внимание на формулировку «одной из иностранных разведок». НКВД не дает себе труда хотя бы детализировать, какой же именно. Эфрон категорически отрицает обвинение.

С 7 ноября — Эфрон в психиатрическом отделении тюремной больницы «по поводу острого реактивного галлюционоза и попытки на самоубийство. В настоящее время обнаруживает слуховые галлюцинации, ему кажется, что в коридоре говорят о нем, что его жена умерла, что он слышал название стихотворения, известного только ему и жене, и т. д. Тревожен, мысли о самоубийстве…». Не исключено, что его и положили в больницу для того, чтобы предупредить самоубийство — пока он был еще нужен.

В этот же день 7 ноября (надо же отметить праздничек славным делом) на болшевской даче арестовали Н.Н. Клепинина, а в Москве — его жену (приехала навестить мать) и ее старшего сына Алексея Сезе-мана. Его юная жена поехала в Болшево сообщить Клепининым об аресте мужа (она не знала, что они уже арестованы). «В этот день шел снег с дождем — ужасный был день. И было очень ветрено и очень холодно<…> Мы пошли к той даче, где жила моя свекровь. Там было пусто. И что на меня произвело ужасное впечатление: стояли голые деревья; у нас — во дворе были кольца (эти кольца повесил Сергей Эфрон, чтобы дети выполняли на них гимнастические упражнения, — они сохранились по сей день. — Л.П.), был ветер, и они бились друг о друга. Это было страшное зрелище.

Я подошла к нашему входу (вход на клепининскую половину дачи. — Л.П.), стала стучать. Мне никто не открыл. Тогда я подошла к другому входу. И вдруг открылась дверь и вышла Марина Ивановна Цветаева. Она была то ли в накинутом на плечи пальто, то ли в чем-то еще, и у нее были очень растрепанные волосы из-за ветра. На меня она произвела впечатление пушкинского Мельника. Я ее спрашиваю: «Вы знаете, что сегодня ночью арестовали Алешу?» Она перекрестила меня и говорит: «Ирина, Бог с тобой. Здесь сегодня ночью арестовали Николая Андреевича…» Я очень плакала, и Марина Ивановна сказала: «Иди и не входи сюда».

Через два дня Цветаева, взяв с собой только Мура, сбежала в Москву. А когда — через несколько месяцев — вернулась за вещами, то нашла там… гроб: удавился один из сотрудников НКВД (в предчувствии своей судьбы или просто по пьяни?), и тело его было положено в гроб. Это уже был перебор. Такого и в страшном сне не приснится, и никакому автору «ужастиков» в голову не придет… Как, впрочем, и вся жизнь Цветаевой последних лет.

Клепинин, в отличие от Эфрона, очень быстро стал давать те показания, которые от него требовались: да, он был агентом нескольких иностранных разведок и вместе с Эфроном вел активную шпионскую работу. Вероятно, он понял всю бессмысленность сопротивления и не хотел лишних мучений. Он говорит о связи Эфрона с русскими масонами в Париже. В частности, с графом Бобринским. Далее И. Кудрова пишет: «Который, по утверждению Кле-пинина, был в прямом контакте с французской разведкой». Создается впечатление, что Клепинин лжет. Но «достопочтимый мастер» ложи «Гамаюн» Петр Андреевич Бобринский действительно работал на французскую разведку. (Сообщено исследователем масонства А. Серковым.) Знал ли он об этом Сергей Яковлевич? Вероятно, знал, если уж знал Клепинин, в ложу не входивший. Что из этого следует? Во-первых: агент НКВД выполняет задание, не вникая в подробности и не задавая лишних вопросов. Во-вторых: все круги русской эмиграции пересекались, все было запутано и перепутано в некий клубок (пусть нити его и вели в разные стороны), поэтому легко было обвинить человека в чем угодно. Конечно, сознательно Эфрон не помогал Бобринскому сообщать французской разведке интересующие ее сведения. Но кто поручится, что Бобринский не сумел воспользоваться какими-то высказываниями Эфрона?

А зачем, собственно говоря, органам было нужно признание Эфрона? Расписались бы за него да расстреляли в подвале — никто бы ничего и не узнал. И. Кудрова предполагает, что готовился открытый процесс о вредителях-эмигрантах, засланных в СССР иностранными разведками, и первая скрипка предназначалась Эфрону. Возможно, не спорим. Но все прошедшие через ГУЛАГ и сумевшие вернуться рассказывали, что их заставляли подписывать чудовищные обвинения и добивались всеми способами самооговора и подписи (хотя бы после пыток ее и невозможно было разобрать). Еще одна психологическая загадка: палачам почему-то нужна была видимость законности. (Конечно, по социалистическому образцу, когда признание обвиняемого считалось достаточным доказательством его вины.) Зачем? Чтобы не считать себя палачами? Но уж они-то знали цену этим признаниям. Наша версия проста: большинство из них были обыкновенными садистами. Все остальное — флер. Откуда такое количество садистов? А откуда садисты-фашисты, которых тоже было отнюдь не мало? Эпоха Возрождения требовала титанов — и титаны появились. Эпоха 30-х годов XX века требовала садистов — и садисты появились. Родись большинство из них в другое время, они, наверное, и не узнали бы о дремавших в них наклонностях. Но эпоха эпохой, а «нелюдей», с которыми отказалась жить Цветаева, всегда достаточно. Только не всегда они правят бал. И слава Богу, что нам довелось родиться позже.

ГЛАВА 2

Вдвоем с Муром

Голицино

Письмо к Л. Берии

Последнее пристанище в Москве

Письма Али из лагеря

Встреча с Ахматовой

В Москве у Цветаевой не было пристанища. Первое время она с сыном жила в той же проходной, без окна комнатке у Елизаветы Яковлевны, где в свое время ютилась Аля. Спали на сундуках. Днем надо было уходить, чтобы не мешать золовке давать уроки: Е. Эфрон преподавала художественное чтение. Но ведь и Цветаевой надо было работать, а работать она могла только за столом. (Конечно, не стихи писать — о них она сейчас и не думает, но переводить, зарабатывать не только на себя и сына, но и на передачи мужу и дочери.) Заметим, что теперь уже не «заоблачный» «брат» Пастернак в это время имел пятикомнатную квартиру в центре Москвы, почти всегда пустовавшую, и зимнюю двухэтажную дачу в подмосковном поселке Переделкино.