Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой Страница 41

Письма Али из лагеря

Встреча с Ахматовой

В Москве у Цветаевой не было пристанища. Первое время она с сыном жила в той же проходной, без окна комнатке у Елизаветы Яковлевны, где в свое время ютилась Аля. Спали на сундуках. Днем надо было уходить, чтобы не мешать золовке давать уроки: Е. Эфрон преподавала художественное чтение. Но ведь и Цветаевой надо было работать, а работать она могла только за столом. (Конечно, не стихи писать — о них она сейчас и не думает, но переводить, зарабатывать не только на себя и сына, но и на передачи мужу и дочери.) Заметим, что теперь уже не «заоблачный» «брат» Пастернак в это время имел пятикомнатную квартиру в центре Москвы, почти всегда пустовавшую, и зимнюю двухэтажную дачу в подмосковном поселке Переделкино.

Нельзя сказать, что Пастернак вообще ничего не сделал для Цветаевой. Но у Цветаевой свои мерки. Она, по ее собственным словам, «ждала большего, чем забота богатого<…> ждала дружбы равного». И. Кудрова сообщает, что именно Пастернак помог Марине Ивановне устроиться при Доме творчества писателей в Голицине — если так, что ж, спасибо и на этом. А Саакянц приводит письмо АА. Фадеева (тогда секретарь Союза писателей), где тот советует Цветаевой снять комнату в Голицине и обещает в этом помощь Литфонда. Но письмо было отправлено 17 января, когда Цветаева уже жила в Голицине и питалась в Доме творчества. «Жизнь была очень тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, та-сканьем воды с колодца и пробиванием в нем льда. Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (все эти стеклянные террасы), черноты и тоски».

Переводы ей давали — она брала все без разбора. «Интересные», «неинтересные» — ей было все равно. Но над всем работала со свойственной ей добросовестностью и потому медленно. Переводила по 20 строк в день, и еще на следующий день переделывала написанное. Зарабатывала копейки. В то время как Пастернак гнал по 100–150 строк в день и жил вполне безбедно. Пусть нас побьют пастернакове-ды — но мы не откажем себе в удовольствии сказать: переводы Цветаевой не в пример лучше переводов Пастернака.

А за комнату и за питание в Доме творчества приходится платить, а Мур все время болеет — нужны врачи, лекарства. И по две передачи в месяц — мужу и дочери. Передачи, слава Богу, пока принимают — значит, живы. (Как им «живется», Цветаева, по счастью, не знала и не догадывалась.) И еще — «по счастью»: пока не арестовали ее — она ждала этого каждую ночь, прислушивалась к каждому шороху.

Пока она на воле, может ли она сделать что-нибудь для освобождения близких? Во всяком случае — обязана сделать все возможное. И 23 декабря она пишет письмо Л.П. Берии. «Товарищ Берия,

Обращаюсь к Вам по делу моего мужа, Сергея Яковлевича Эфрона-Андреева, и моей дочери — Ариадны Сергеевны Эфрон<…>

Но прежде чем говорить о них, должна сказать Вам несколько слов о себе.

Я — писательница, Марина Ивановна Цветаева. В 1922 г. я выехала за границу с советским паспортом и пробыла за границей<…> 17 лет <…> в эмиграции была и слыла одиночкой («Почему она не едет в Советскую Россию?»). В 1936 г. я всю зиму переводила для французского революционного хора<…> русские революционные песни, старые и новые, между ними — Похоронный Марш («Вы жертвою пали в борьбе роковой…»), а из советских песню из «Веселых ребят», «Полюшко — широко поле» и многие другие. Мои песни — пелись.

В 1937 г. я возобновила советское гражданство, а в июне 1939 г. получила разрешение вернуться в Советский Союз. Вернулась я, вместе с 14-летним сыном Георгием, 18 июня на пароходе «Мария Ульянова», везшем испанцев.

Причины моего возвращения на родину — страстное устремление туда всей моей семьи: мужа — Сергея Эфрона, дочери — Ариадны Эфрон (уехала первая в марте 1937 г.) и моего сына Георгия, родившегося за границей, но с ранних лет страстно мечтавшего о Советском Союзе. Желание дать ему родину и будущность. Желание работать у себя. И полное одиночество в эмиграции, с которой меня давным-давно уже не связывало ничто.

<…>Теперь о моем муже — Сергее Эфроне.

Сергей Яковлевич Эфрон — сын известной народоволки Елизаветы Петровны Дурново<…> и народовольца Якова Константиновича Эфрона<…> Детство Сергея Эфрона проходит в революционном доме, среди непрерывных обысков и арестов<…> В 1905 г. Сергею Эфрону, 12-летнему мальчику, уже даются матерью революционные поручения.

<…>В 1911 г. я встречаюсь с Сергеем Эфроном. Нам 17 и 18 лет. Он туберкулезный. Убит трагической гибелью матери и брата. Серьезен не по летам. Я тут же решаю никогда, что бы ни было, с ним не расставаться и в январе 1912 г. выхожу за него замуж.

В 1913 г. Сергей Эфрон поступает в Московский университет, филологический факультет. Но начинается война, и он едет братом милосердия на фронт. В Октябре 1917 г. он, только что окончив Петергофскую школу прапорщиков, сражается в Москве в рядах белых и тут же едет в Новочеркасск, куда прибывает одним из первых 200 человек (а эта информация зачем? — Л.П). За все Добровольчество (1917–1920 гг.) — непрерывно в строю, никогда в штабе. Дважды ранен.

Все это, думаю, известно из его предыдущих анкет, а вот что, может быть, не известно: он не только не расстрелял ни одного пленного, а спасал от расстрела всех, кого мог, — забирал в свою пулеметную команду. Поворотным пунктом в его убеждениях была казнь комиссара — у него на глазах — лицо, с которым этот комиссар встретил смерть. — «В эту минуту я понял, что наше дело — ненародное дело».

Но каким образом сын народоволки Лизы Дурново оказывается в рядах белых, а не красных? — Сергей Эфрон это в своей жизни считал роковой ошибкой. Я же прибавлю, что так ошибся не только он, совсем молодой тогда человек, а многие и многие совершенно сложившиеся люди. В Добровольчестве он видит спасение России и правду, когда он в этом разуверился — он из него ушел, весь, целиком — и никогда уже не оглянулся в ту сторону».

Далее Цветаева кратко излагает факты биографии мужа после разгрома Белой армии и, подойдя к журналу «Своими путями», обращает внимание на то, что там он «первый во всей эмиграции перепечатывает советскую прозу (1924 г.). С этого часа его «полевение» идет неуклонно<…> Когда в точности Сергей Эфрон стал заниматься активной советской работой — не знаю<…> Думаю — около 1930 г. Но что достоверно знала и знаю — это о его страстной и неизменной мечте о Советском Союзе и о страстном служении ему Как он радовался, читая в газетах об очередном советском достижении, от малейшего экономического успеха — как сиял! («Теперь у нас есть то-то и то-то… Скоро у нас будет то-то и то…») Есть у меня важный свидетель — сын, росший под такие возгласы и с пяти лет другого не слыхавший.

Больной человек (туберкулез, болезнь печени), он уходил с раннего утра и возвращался поздно вечером. Человек — на глазах горел. Бытовые условия — холод, неустроенность квартиры — для него не существовали. Темы, кроме Советского Союза, не было никакой. Не зная подробностей его дел, знаю жизнь его души день за днем, все это совершилось у меня на глазах, — целое перерождение человека.

О качестве же и количестве его советской деятельности могу привести возглас парижского следователя, меня после его отъезда допрашивающего: «Mais Monsieur Efron menait une activiter sovietique foudroyante! («Однако господин Эфрон развил потрясающую советскую деятельность!») Следователь говорил над папкой его дела и знал эти дела лучше, чем я (я знала только о «Союзе возвращения» и об Испании). Но что я знала и знаю — это о беззаветной его преданности. Не целиком этот человек отдаться не мог.

<…>С октября 1937 г. по июнь 1939 г. я переписывалась с Сергеем Эфроном дипломатической почтой, два раза в месяц. Письма его из Союза были совершенно счастливые — жаль, что они не сохранились, но я должна была их уничтожать сразу же после прочтения — ему недоставало только одного: меня и сына.

Когда я 19 июня 1939 г., после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшеве и его увидела — я увидела больного человека. <…> Тяжелая сердечная болезнь<…> эти два года почти сплошь проболел — пролежал. Но с нашим приездом он ожил<…> стал мечтать о работе».

Какой же? Опять в НКВД? Наверное, не об этой работе мечтал он, когда в письмах из Франции говорил, что в России займется своим делом. Но агент НКВД — это пожизненно, никакая другая работа ему не светит — это он теперь хорошо понимает. И все-таки рвется на работу. Конечно, еще совсем не старому человеку без работы скучно, плохо. Быть может, он надеялся, что и в этом учреждении есть отделы, где можно приносить пользу Родине, не вступая в сделку с совестью?

Запись из дневника Мура: «Сегодня проходил около Наркоминдела (Народный комиссариат иностранных дел. — Л.П.), около парикмахерской. Там на этом самом месте, у этой самой перекладины ждали мы с отцом в августе-сентябре 1939 года человека из НКВД. Человек приходил. Папа с ним начинал ходить вниз и вверх по Кузнецкому мосту, опираясь на маленькую палку, а я ждал у парикмахерской. Потом они расходились, и мы с папой уезжали обратно в Болшево».