Алексей Ростовцев - Резидентура. Я служил вместе с Путиным Страница 45

Надо сказать, что они выбрали подходящий момент для беседы со мной. Я был на распутье. Работа преподавателя меня не устраивала. Конечно, годам к сорока я написал бы какую-нибудь пошлую диссертацию и получил бы степень кандидата и звание доцента. Дальше этого дело не пошло бы. В душе-то я оставался, хоть и несостоявшимся, но журналистом, репортером, и в тихом омуте института мне порой становилось тошно. Хотелось смены обстановки. Ко всему этому примешивалось ощущение некомфортности, которое испытал каждый русский преподаватель, работавший в национальном вузе. Поставил восемь «двоек» на экзамене студентам коренной национальности – и ты уже великодержавный шовинист со всеми вытекающими последствиями. Приходилось все время подлаживаться под местные условия. Это было мне отвратительно. Поэтому, когда на следующую беседу прибыл сам председатель КГБ А. А. Хлестков и повторил предложение своих коллег, то я дал согласие. А. А. Хлестков был высоким красивым мужчиной и человеком большого личного обаяния. Оперативное ремесло знал прекрасно. Впоследствии он стал генерал-лейтенантом, руководил управлениями КГБ в Челябинске, Свердловске, Ростове. Четверть века спустя после нашего первого знакомства я, седой полковник, стоял в почетном карауле у его гроба в нашем траурном зале на Пехотной в Москве.

Прошло ровно тридцать лет с того апрельского утра, когда я впервые пришел на свою новую работу, но день этот помню хорошо. Он был солнечный, теплый. Борис Николаевич Белов в форме майора встретил меня у проходной и проводил в кабинет. На нем был мундир, поскольку он дежурил по Комитету. Белов собрал отделение и представил меня сотрудникам. Затем познакомил меня с непосредственным куратором – Петром Ивановичем Погодиным, который должен был обучать маня основам контрразведывательного искусства. Тот сразу ушел со мной в свою комнату, где для меня уже были приготовлены рабочее место и сейф.

КГБ Чечено-Ингушетии размещался тогда в приземистом двухэтажном доме в самом начале улицы Дзержинского на берегу реки Сунжи. Здание имело форму замкнутого треугольника, а стены его по толщине не уступали крепостным. До революции тут был публичный дом, и госбезопасность совсем неплохо вписалась в бывшие отдельные кабинеты веселых девушек. После 1917 года это здание повидало много разных ужасов, о которых к моменту моего появления здесь вряд ли помнил кто-либо из сотрудников. В 50-х годах многие подразделения Комитета были упразднены, его состав сократился в несколько раз. Лица, причастные к репрессиям, были либо осуждены, либо уволены. Спешно подбирались и обучались новые кадры из числа нормальных выпускников советских вузов. Высшее образование стало непременным условием зачисления в кадры КГБ. Органы к началу 60-х годов утратили статус государства в государстве. Их полностью подмяла под себя партия. Секретарь обкома мог в любой момент потребовать на свой стол любую разработку КГБ. Начальник отдела административных и хозяйственных органов обкома был в курсе всех основных дел Комитета. По нашим коридорам шлялась какая-то мымра из райкома КПСС, которая, оказывается, тоже нас курировала. В то время Председателем КГБ СССР стал бывший Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Семичастный. Он сменил на этом посту тоже бывшего комсомольского вождя Шелепина. Шелепин и Семичастный привели в органы немалое количество партийных и комсомольских функционеров. Их никто не проверял. Подразумевалось, что они от горшка патриоты, трезвенники, целомудренники и честняги. Эти люди занимали, как правило, сразу руководящие должности и получали большие звезды на погоны. Вначале они слегка терялись, но через месяц-другой начинали изъясняться с прежним металлом в голосе и писать поперек документов дурацкие резолюции, в которых проглядывал знакомый стиль: «Усилить… улучшить… поднять на должную высоту…» Надо сказать, что этих пришельцев в органах недолюбливали, иногда над ними откровенно посмеивались. Один очень глупый генерал из «комсомольцев» похвастался как-то в моем присутствии: «У меня в КГБ было всего два звания – полковник и генерал». Чего можно было ожидать от руководителя крупного подразделения спецслужбы, которому не довелось преодолевать основных ступеней оперативной лестницы?

Что ж, оно, может, и правильно, что карающий меч пролетариата оказался, наконец, под жестким контролем. Но в этом деле была и другая, негативная сторона. Еще до моего появления в Грозненской ЧК сверху был спущен документ, запрещающий органам проверять и брать в разработку партийную и советскую номенклатуру. Этот документ выдавал номенклатуре карт-бланш на вседозволенность. Отсюда и пошло сращивание партийного и государственного аппарата с преступным миром. Сколько раз оперативные сотрудники, матерясь, на моих глазах швыряли в огонь документы с компроматом на местное начальство! Сколько раз такие документы вырывались из дел и заменялись другими! Вы можете сказать: ведь бывало, что их тоже сажали. Да, бывало! Но санкцию на это надо было получить в ЦК. И далеко не всякий начальник республиканского или областного органа КГБ был способен отважиться на такое.

Меня в Чечено-Ингушском Комитете госбезопасности приняли хорошо как молодые, так и старые чекисты. Более того, я почувствовал, что окружен постоянным добрым вниманием. Там был хороший коллектив. Настоящие крепкие мужики. Негодяев среди них не помню.

В первый же день моей работы в ЧК меня экипировали, вооружили пистолетом Макарова и выдали удостоверение, из которого следовало, что я являюсь лейтенантом и оперуполномоченным, а также имею право на хранение и ношение огнестрельного оружия. Кое-что из униформы пришлось шить в военном ателье. Это было сделано быстро. Во всяком случае, Первого мая я уже стоял разряженный, как петух, у трибуны, на которой возвышалось правительство Чечено-Ингушетии, приветствовавшее протекавших мимо демонстрантов.

Меня ознакомили с теми параграфами Уголовного кодекса, которые предусматривали ответственность за разглашение государственной и военной тайны, после чего отобрали соответствующую подписку. Пришлось еще раз расписаться и под текстом воинской присяги. Я уже делал это ранее при присвоении офицерского звания.

Огромное количество государственных и ведомственных секретов посыпалось на меня, будто из дырявого мешка. Петр Иванович хорошо понимал мое состояние. «Если захочешь поделиться с кем-либо нашими тайнами, пойди в поле и расскажи все ветру. Человеку не рассказывай ничего!» – говорил он. Постепенно я привык к секретам, перенасытился ими и научился сразу же забывать о них, выйдя из здания Комитета.

Один из секретов лежал в большом дерматиновом конверте на столе Погодина, когда я впервые перешагнул порог его и своего служебного кабинета. «Вот с этого и начнем», – сказал Петр Иванович, натягивая тонкие перчатки и вытряхивая на стол содержимое пакета. Это были обыкновенные письма в обыкновенных почтовых конвертах. «Не смотри на меня как на нарушителя Конституции, – продолжал он. – Мы читаем чужие письма, но тайну переписки гарантируем».

У обывателя сложилось мнение, что КГБ читал чуть ли не все письма подряд. Это глубочайшее заблуждение. Читалось мизерное количество писем от их огромного общего вала. Это были, в первую очередь, письма лиц, находящихся в оперативной проверке и разработке, а также письма, вызывавшие подозрение своим внешним видом. Контролировалась также входящая и исходящая заграничная корреспонденция. В первой содержалось много пропагандистских материалов, которые конфисковывались и уничтожались. Вторая просматривалась на предмет предупреждения возможной утечки секретов. К сказанному должен добавить, что получить санкцию на перлюстрацию переписки гражданина СССР было не так уж просто. Для этого были нужны веские основания. Так же обстояло дело и с прослушиванием телефонных разговоров. Перлюстрация существует спокон веков во всех странах. Как-то один из президентов США решил запретить ее. «Джентльмены не читают чужих писем», – заявил он. На. другой же день подали в отставку его начальники полиции и контрразведки. Перлюстрация дает порой в руки секретных служб сведения, которым нет цены. Однажды мне довелось видеть апофеоз, триумф перлюстрации. Это было в 1964 году в Киеве, когда в результате поджога сгорела библиотека Академии наук Украины. Погибли бесценные рукописи времен Руси Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха. Этим делом занялся КГБ УССР. Целую неделю всю исходящую переписку города Киева возили на специальных автобусах в контрразведывательную школу, где я в то время учился. Там ее читали офицеры-слушатели. Это не одна сотня человек. Все, что касалось пожара, откладывалось на отдельный стол. Поджигателя-таки нашли. Он оказался душевнобольным человеком.

Несколько слов о структуре КГБ того времени. Поскольку структура любого периферийного органа госбезопасности была повтором в миниатюре структуры Центра, то я ограничусь описанием скелета КГБ Чечено-Ингушетии. Основным подразделением этого органа в описываемый период был оперативный отдел под номером 2. «Двойкой» в ЧК всегда обозначали контрразведку. Первый номер (разведка) у нас отсутствовал. Во 2-ом отделе было 4 отделения: