Литерное дело «Ключ» - Гелий Трофимович Рябов Страница 48

– Какое… ложе? – все понял, но в голове не укладывалось. – Она? Чушь какая…

– Простое. «Станок» называется в просторечии. – Заметила выражение его лица, помрачнела: – Да ты никак… Тебе не все равно?

– Мне все равно, ты не в моем вкусе…

– Ну и врешь. Я давно заметила, что бросаешь быстрые взгляды. Шучу. Ладно, мил-друг. Сначала – дело. Потеха позже, согласись. Я права? Значит, станок – сюда.

– Бога ради! – крикнул обиженно. – Давай без этих гнусных слов!

– Ладно. Ты – там. С фотоаппаратом. В минуту тридцать шесть кадров.

– Пятнадцать.

– Хватит и этого. Выберем. На следующей встрече я ему предъявлю, напомним о прибывающей супруге, в общем – обсудим. Как?

– А если он… стойкий? – Улыбнулся через силу. – Вроде меня?

– Вроде тебя – только я. Других нет. Не волнуйся. Родины мало кто боится. Жены и парткома – все! Он выдаст распечатку. И будем надеяться, что нужный текст там окажется. Вперед?

Только сейчас, вдруг опомнившись, Абашидзе вспомнил, что компьютерщик в посольстве, в Берне, а разговор они с Валентиной ведут в другом городе, имя которому Женева. «Что за тарабарщина… – подумал с некоторым даже испугом. – В чем дело?»

– Валя… – подошел вплотную, взял за руки. – Твой ухажер – в Берне, мы здесь. Ты собираешься привезти его оттуда?

– Ты болен? – ничуть не смутилась и даже разозлилась немного. – Ты утратил способность мыслить здраво и оперативно-грамотно. О боже, с кем я связалась… – Вырвала руки, отскочила, словно разъяренная кошка. – Ну естественно! Я поеду в Берн. Я отловлю его. Он ведь ничего не знает о том, что со мною происходит. Ничего! Ты ведь догадываешься, что я, офицер безопасности, отчета никому, кроме резидента, не даю! Приеду, постараюсь не напороться, я знаю, где парень обедает – он точен, будет здесь, не дергайся. Завтра же! Ты позабыл, что такое психология, давление, неизбежность? Он обязан подчиниться моим распоряжениям, и он жаждет. Последнее гораздо важнее. Впрочем, тебе этого не понять. Для тебя женщины всегда были только аппаратом, не так ли?

– Каким еще… аппаратом? – удивился. – Что ты несешь?

– Мягким. Из мяса и костей. Для любви. Все на этом, давай работать.

Перенесли мебель, дыру в стене пробили примитивную, но достаточную, установили фотоаппарат на штативе. Снимки выйдут по всем правилам. Ночь провели в разных комнатах, почти не разговаривали, напряжение росло, это ощущали оба. Утром Валентина два часа просидела в ванной и появилась с кинопрической, накрашенная, красивая, с загадочной полуулыбкой записной обольстительницы.

– Вот это да… – не сдержался Абашидзе. – Я и не представлял…

– Косметика… – бросила небрежно. – Как я тебе?

– Я готов изменить свое мнение!

– А я – нет. Обозначим предел наслаждения. Когда я крикну: «Ты мне сделал больно!» – появишься ты. Остальное понятно…

– А… тебе может быть… больно? – изумился искренне.

– Почему нет? Мужики – они такие неумехи. Жди и не дергайся. Как только услышишь лязганье замков – занимай позицию. Сверим часы…

– Ты как на фронте… – искривил губы. – Какая гадость…

– Теперь главное, – продолжала деловито. – Я могу рассчитывать на то, что ты не увлечешься картинами, не рухнешь в обморок, и вообще – сделаешь работу?

– Как мало ты меня знаешь… – сказал мрачно. – То, что видел и делал, уж не взыщи, я, тебе не приснится в самом сладком сне. Езжай. Дело общее, я надеюсь на тебя.

– Ключи от машины, – чмокнула в щеку, убежала. Негромко стукнула входная дверь.

Нервно ходил по комнате. Ощущения спокойствия, уверенности не было, и оно не появлялось – сколько ни призывал, ни настаивал, убеждал себя, что все в порядке. Включил радиоприемник, настроился на Москву, сел в кресло поудобнее. Москва передавала – словно в насмешку – песню из «Семнадцати мгновений»: «Летят они, как пули у виска…» Это сразу вызвало нервный смех. Великий Штирлиц-Исаев… Все так похоже на правду, даже свидание с женой в ресторане. Только одного нет: женщин. Если бы Максим Максимович существовал реально – он бы не только играл в шахматы и вел интеллектуальные разговоры. Бедный автор… Разве могли позволить ему подсмотреть в замочную скважину? Чекист – это не только горячее сердце, чистые руки и холодная голова. Это и большой, напряженный пенис, никогда не остающийся без дела. А ведь многие на родине любимой уверены, что этот орган имеется только у бандитов и воров, а у партработников и прочих только плохо подвешенный язык… Зачем им пенис? Ладно. Все в порядке. Если бы она хотела предать (выполнить задание, точнее), она сделала бы это на аэродроме, при выходе из самолета. Ладно. А если это все – хорошо организованная, продуманная, исходя из его, Абашидзе, психологии, операция-комбинация? Да ради бога! Толку-то что? Арест предателя? А на засладочку? Фиг? Нет. Похоже, что она имеет свой интерес. Конечно, лучше бы ощутить ее искреннюю, горячую, преданную любовь. Сумасшествие. Бред наяву. Такая женщина очень опасна, но она никогда не предаст. Как это она сказала? Ставка больше чем жизнь? Вот и ответ. Ставка. Де-неж-ки. Деньги советские ровными пачками с полок глядели на нас. Она не откажется от такого зрелища ради выдумок, мифов, прямой лжи. Она – прагматик, этим сказано все.

И все же тревожное предчувствие овладевало им, лишая жизнерадостной активности, которой обладал всегда. Вдруг захотелось вдохнуть свежего воздуха, бодро прошагать по городским тротуарам – как еще совсем недавно. Апатия, начало болезни, от которой не избавиться. Она обволакивает, она сжимает сердце странной, неведомой болью, и уже не хочется ничего. Жизнь пуста и бессмысленна, темно-зеленые кипарисы острова Сан-Мигель ждут. Это было бы прекрасно. Но этого не будет. Никогда.

Спустился по лестнице. Мертвая тишина. Никого. Толкнул двери – улица убегала вниз, к озеру, над крышами домов жизнерадостно струящийся кончик, фонтан весело взлетает и падает, чтобы через мгновение снова взвиться и доказать всем, что жизнь не кончается, как бы того ни захотелось вдруг.

Подозвал такси, велел ехать к аптеке. Перед железной дорогой, пересекающей город, у вокзала, решил идти дальше пешком. У стеклянного магазинчика сгрудились мексиканцы, их было человек двадцать, а может, и больше, одетые подчеркнуто национально – в огромных соломенных шляпах, размашистых цветных брюках, накидках-пончо, платках, облегающих смуглые шеи, – они поднялись с асфальта, будто по команде, у женщин, одетых столь же забористо и цветасто, появились в руках бубны, у мужчин – гитары, грянула нездешняя, раздирающая душу мелодия, и голоса слились в один, невероятного тембра, расходясь и вновь сливаясь. Слов не понимал, но о смысле догадаться нетрудно было: тоска, несбывшееся, которое уже не зовет, не манит, потому что его просто нет. Они слаженно, ритмично пританцовывали, дробь от высоких