Сергей Чупринин - Вот жизнь моя. Фейсбучный роман Страница 50

Так что уважаемому «Журналу Московской патриархии» ничего в этот раз не обломилось. Сами мы это «Чтение для впавших в уныние», как гласил подзаголовок, напечатали, и ежегодной премией за лучшую публикацию отметили, и переиздается «Современный патерик» с тех пор постоянно, а сама Майя Кучерская[521] (речь именно о ней, конечно) стала одним из самых любимых, смыслообразующих авторов[522] «Знамени». Спасибо, выходит, Андрею Семеновичу?

Со мною не согласятся, но мне вдруг показалось, что судьбу писателя определяют женщины, уже вышедшие или – еще чаще – стремительно выходящие из детородного возраста[523].

Глупость, конечно, но попробуем разобраться непредвзято.

Младое создание сочиняет свои первые опусы и либо несет их в литстудию (ими руководят обычно чадолюбивые дамы), либо отсылает на конкурс, где координатором обычно – вы угадали – женщина, стремительно выходящая из детородного возраста (ЖСВИДР).

Года идут, талант молодого писателя крепнет, заставляя его тыкаться в журналы либо в издательства, где вопрос о том, напечатать или отклонить, как правило, решают все те же стремительно выходящие. (Встречаются среди редакторов, конечно, и молоденькие, но они чаще в младших редакторах или веса того не имеют; встречаются и мужчины, но они чаще либо в начальниках, либо в подкаблучниках, что в нашем литературном мире обычно одно и то же.)

Дальше – больше.

Книжка вышла, и у оптовиков (а это с ними согласовывают тиражи и каналы распространения) на ключевых ролях – опять же женщины, стремительно покидающие детородный возраст. Они, именно они, как установлено опросами, любят серии, благоволят к исторической и психо-любовной литературе, считают, что все мужчины – чистые дети и оттого будто бы предрасположены к крутым сюжетам, а главное ценят те книжки, что цепляют, но не грузят.

Книжка в магазине, и только от женщины, стремительно выходящей и успевшей дослужиться до товароведа или начальницы отдела, зависит, ляжет ли эта книжка на видное место или ее поставят на нижнюю полку магазинного стеллажа, поближе к плинтусу.

Книжка попала в редакцию, где на нее могут откликнуться, а могут сделать вид, что не заметили. Рецензенты пока, разумеется, чаще мужеского пола, хотя юные критикессы и тут подпирают (Алиса Ганиева[524], Валерия Пустовал[525], Елена Сафронова[526], ау!), но решение заметить или пропустить чаще всего принимает все-таки – правильно, женщина, стремительно выходящая.

Книжку надо бы перевести на другие языки. Ну и кто же из знающих русский язык, по вашему мнению, состоит в советчиках у западного издателя, кого, если принято решение, зовут в переводчики?

И наконец читатели. Мужчины, может быть, и тратят на книжки больше денег, но женщины, вне сомнения, чаще ходят в магазины, проводят там больше времени и, уж во всяком случае, больше говорят меж собою о книжках, чаще ими обмениваются и т. п. – то есть создают то самое общественное мнение, которое писателю либо даст имя, либо вовсе нет.

Молоденькие в роли управительниц процесса, конечно, тоже хороши, так как могут влюбляться в автора или его книжку. Но стремительно выходящие из детородного возраста, понятно, предпочтительнее, ибо тут не позабытое умение влюбляться вступает в биохимическую связь с проснувшимся материнским инстинктом, и можно только завидовать удачнику, который как должное примет оказанную ему честь.

Чуть ближе к декабрю начинается сезон однотипных журналистских просьб: «Назовите лучшего писателя года… Попробуйте составить тройку самых запомнившихся вам романов… Если бы вы формировали писательскую сборную на манер футбольной, то кого бы поставили центрофорвадом, а кого голкипером?..»

Умом я понимаю потребность в ответах на такие вопросы. Людям, не так измученным чтением, как профессиональные критики и редакторы, наверное, и в самом деле нужно, чтобы кто-то навел их на самое-самое. И тем не менее я, сколько могу, от игр в рейтинги уворачиваюсь. Шучу обычно, что по роду своей деятельности лишен возможности выделять кого-то особо: назовешь, мол, одного, а девяносто девять других (и тоже достойных) авторов «Знамени» на тебя обидятся.

Но дело даже не в том, что редактор, говоря о писателях, должен, как и врач, держаться зарока: «Не навреди» (не себе, конечно, лично, а журналу). Дело в свойстве, органически присущем мне как читателю. Я никогда – ну, может быть, за исключением кратковременного, еще по-студенчески пылкого увлечения жизнью и творчеством Николая Гумилева – не был мономаном. И книги мне всегда нужны были разные, и для разного. Ведь понятно же, что в романтическую прогулку по тенистым аллеям лучше всего брать с собой Пастернака. А в минуты, когда тебе нехорошо, будешь бормотать сквозь зубы все-таки Ходасевича. Ну и так далее.

В литературе для меня – если стиля держаться ернического, а говорить серьезно – всякая блоха не плоха, и все они для чего-то посланы в сей божий мир. И как бы ни подавлял своим величием Лев Толстой, русская проза была бы иной и без Николая Успенского[527]], а Серебряный век не понять не только без Блока, но и без Александра Тинякова[528].

Взгляд этот, если уж выбирать подходящий термин, можно, видимо, назвать экологическим.

Поэтому и сейчас мне не столь интересно обсуждать выбор, допустим, букеровского лауреата, часто случайный или ситуативный, сколь состав финальной шестерки, ибо он больше, чем одно, пусть самое безусловное имя, говорит и о квалифицированности высокого жюри, и о специфичности именно этого переживаемого нами литературного момента.

Всего лишь момента. А ведь есть еще и большое время, часто умаляющее героев этого самого момента, зато вынимающее из тени фигуры, что в нынешних ежегодных рейтингах почти не возникают.

Поэтому, если уж спрашивают, назову-ка и я всего одно имя.

Пока с нами Фазиль Искандер, он был и пребудет первым.

Вместе, правда, с Андреем Битовым. И Владимиром Маканиным. И, может быть, вместе с Людмилой Петрушевской.

Напечатав в «Знамени» главы из своего первого (и, увы, оставшегося единственным) романа «Ложится мгла на старые ступени», Александр Павлович Чудаков проснулся не то чтобы знаменитым, но писателем. И тут же стал обживаться не то чтобы в новой для себя роли, но в новом для себя пространстве.

Не ленясь и не чинясь, соглашался ходить на все, куда позовут, литературные сборища. Причем, тонкий аналитик «говорящих» деталей у Чехова, у Пушкина, он интересовался не столько общим устройством мира современной литературы, сколько подробностями. Спрашивал у меня, а потом, надо думать, еще и у других, уточняя, переспрашивал, who is who в этом мире. И почему XY состоит во вражде с YZ. И чем – чем конкретно – «Знамя» отличается от, допустим, «Нового мира». И можно ли выстроить алгоритм премиальной лотереи.

Никакого корыстного умысла – ну, желания завести, например, полезные связи – в этой любознательности, разумеется, и тенью не было. Желания накопить материал для следующего романа, что молодым авторам свойственно, – тем более. За ролью писателя, которую он неожиданно примерил, проглядывало естество, натура прирожденного исследователя, который десятилетиями пробовал проникнуть в тайное тайных творческой психологии художника, а теперь – почему бы и нет? – решил поставить эксперимент на самом себе. И сам к себе теперь прислушивался.

Мы выдвинули эту книгу на Букеровскую премию и очень, помнится, за него переживали. Тогда как Александр Павлович, это заметно было, относился ко всему происходящему на букеровском обеде скорее как включенный наблюдатель, а совсем не как фаворит премиальной гонки. И когда объявили, что премия года уходит к Людмиле Улицкой, а вовсе не к нему, особенно, мне кажется, не расстроился. Горестные сожаления Юрия Владимировича Давыдова, который в том сезоне был председателем жюри, но не сумел на первое место «пробить» роман Чудакова, Александр Павлович, разумеется, принял, но… Был как-то рассеян и, повторюсь, все время будто бы пытался сторонне зафиксировать свои ощущения: так вот что, оказывается, должен чувствовать писатель, к которому шла удача, но на полшага не дотянулась.

И кто знает, написал бы ли он еще что-либо, по литературному достоинству сопоставимое со своим первым романом. О планах, во всяком случае, иногда проговаривался, но… век его уже был измерен…

А для книги «Ложится мгла на старые ступени» наступило Большое время. И горьким триумфом стало известие, что именно этот роман, так и не вышедший из шорт-листа, признан теперь «Букером десятилетия», то есть лучшим из всего, что было написано в нулевые годы.

Как и роман Георгия Владимова «Генерал и его армия», лучшее из того, что появилось на русском языке в 90-е годы.

Кому как, а Феликсу Светову в литературе выпало три жизни.