Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны Страница 52

ПРИМЕТЫ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ

Шарж на М. С. Морозову

О ней мемуаристка И. Я. Серпинская писала: «Дочь многократно выводимого писателями всех направлений, вплоть до самого А. М. Горького, Саввы Морозова, Мария Саввишна считала себя одаренной талантом балерины. Когда с войной началась волна благотворительных вечеров и концертов, Мария Саввишна была нарасхват. Можно было разбудить и позвать ее в два часа ночи, чтоб “выступать”, и она моментально летела, и горничная тащила за ней большую деревянную коробку с костюмами ее программы…

Но круглое лицо Марии Саввишны с блуждающими добрыми, черными глазами, с растерянной улыбкой на полных, ярких губах не становилось выразительнее от блестящего кокошника русского костюма для коронного номера ее «русской пляски». Смотря на ее поднятые в танце толстые, неуклюжие ноги, Ильюшка Поляков, считавшийся знатоком лошадиных и женских ног, презрительно цедил:

– Если б на эти ноги она прикалывала половину банковских билетов своего папаши, еще стоило бы их целовать!

Публика, неизменно хлопавшая ее бездарным номерам, очевидно, мысленно видела перед собой эти банковские билеты».

«Русский трактир» в Большом театре. В роли прислуги артисты труппы

Так, в сентябре 1914 года на летней веранде «Эрмитажа» несколько раз подряд был устроен «Концерт-чай». Кроме помещения, администрация ресторана бесплатно предоставляла сервировку чая и десерт, а выступали перед публикой специально приглашенные артисты московских театров. Входная плата была по тем временам немалой – пять рублей.

В октябре подобного рода концерт – «Чай по-домашнему» – был устроен в Литературно-художественном кружке. Побывавший на нем журналист писал об особом настроении, царившем на концерте:

«Своеобразная и – хотелось бы сказать – грустная красота таилась в этом концерте, в этом дневном вечере.

“Чай по-домашнему” в пользу раненых в Литературно-художественном кружке. В продолговатом зрительном зале его чувствовалось то же самое, что и под каждой кровлей.

Помещение было залито электричеством, но сквозь неплотно задвинутые гардины на окнах пробивались полосы осеннего тусклого солнца.

– Свет с позиций, – как сказал кто-то в зале.

Великолепно прочла Ермолова песню бельгийских кружевниц и на bis – некрасовское: “Ты и убогая, ты и обильная”, Качалов выступил с отрывками из Гоголя, – но за всем этим стлались неотступные полосы тусклого света, света с позиций…

Между двумя отделениями, в антракте, все поспешили на лестницу Кружка, где обычно вывешиваются последние телеграммы.

Читали вслух – и слушали это чтение в такой же благоговейной тишине, как Ермолову…

И, расходясь, говорили:

– А что там?

“Здесь” больше не существует; только “там”.

Сбор был очень значительный. Присутствовали раненые из лазарета Литературно-художественного кружка».

Схожее настроение – неразрывную мысленную связь с событиями войны – отметил обозреватель московской жизни на вернисажах декабря 1914 года:

«Брожу по выставкам. Терпкий и горьковатый запах попортившегося масла.

И едва уловимое дыхание духов…

Посетителей очень много; никогда еще художественные выставки не имели такого успеха, как в этом году. Хочется забыться, уйти в сон.

Этот сон переливается на серых стенах яркими пятнами, сон, расколотый на множество мелких частей, заключенных в рамки и закантовки.

И почему-то все кажется не настоящим. Из далекого, забытого другого мира.

Смотрю и слушаю.

Перед портретом старой дамы с кошкою на коленях собралось несколько человек и обменивается впечатлениями. Не о живописи. Нет.

– Теперь она еще более постарела. Прямо узнать нельзя. А до войны была очень похожа.

– Еще бы не постареть! Такое горе…

Сон начинает приобретать реальные очертания. И на сером фоне вспыхивают живые, страдальческие, измученные глаза.

Еще портрет. Тоже лицо, известное всей Москве. Энергичное и смеющееся. Небрежный костюм, небрежный галстук.

– Этот совсем такой же, как и раньше. В лице он нисколько не изменился. Можно сразу узнать. А ведь других военная форма страшно меняет…

– Не хватает георгиевского креста…

Жанры и пейзажи. Вечный Маковский; казалось, что его не оживить никакими средствами.

Однако и перед его сном остановились двое – дама и кавалер. Разглядывают:

– Совсем как наш повар. Где-то он теперь?

– В Карпатах, на Ужокском перевале[39]. Последнее письмо было получено оттуда.

Две случайные фразы, и даже Маковский преобразился, неожиданно для самого себя. Многие заинтересовались; смотрят.

Публика старается собственной фантазией воссоздать и дополнить то, чего нет на выставке.

Сон приобретает все более реальные очертания.

Картина, кажется, Жуковского. “Синяя вода”.

И опять слышится:

– Это я видел…

Офицер с подвязанной рукой.

В прежнее время подобные обывательские пояснения только раздражали, бесили. Но теперь они кажутся гораздо более важными и существенными, нежели вся эта живопись.

На выставке не столько смотрят, сколько слушают.

– Такая же точно вода была там, в Мазурских озерах. Берега крутые, и гладь ее совершенно зеркальная. Но когда начали сыпаться снаряды… каждый из них взрывает целый столб брызгов.

Стены сна расступаются, делаются прозрачными. И сквозь них проникает подлинная жизнь, которая важнее, чем все эти вершковые художества.

Огромная, тревожная и великолепная…

И только уцелели пятнами на ней красочные коровинские затеи; костры и цветы. Никому не нужные сейчас, ни для кого не интересные.

В них – истинная тяжесть. Неразрушимый кошмар.

Пересмотрено все, до конца, все залы. Но публика не расходится.

Бродит, разговаривает и слушает…»

Стремление москвичей в театры за годы войны нисколько не снизилось. Например, театральный сезон 1916 года современники характеризовали как «необычный, небывалый». По этому поводу газета «Раннее утро» писала: «Москва закружилась в вихре бешеного веселья». Отмечалось, что во всех театрах, даже в Императорских, аншлаги превратились в постоянное явление. Например, в Художественном театре не показали ни одной премьеры, но его зал по-прежнему был полон зрителями. Наплыв публики обозреватели объясняли тем, что ее основную массу составляли богатые беженцы, а также наехавшие из провинции дельцы и коммерсанты. Места на галерках расхватывали «жертвы сухого закона» из простонародья – кроме как в театры, им больше некуда было податься.

Другой особенностью было возникновение множества театров миниатюр. В течение 1916 года их число увеличилось на 40 процентов.

«Театр миниатюр стал таким же “прибыльным делом”, как до сих пор был кинематограф, – комментировал новое явление обозреватель “Раннего утра”. – И за это “дело” взялись люди, ничего общего ни с искусством, ни с театральным делом не имеющие. Прошлый год дал Москве больше дюжины новоявленных “директоров” театров миниатюр. Одновременно с театрами миниатюр открывались в продолжение года “кабаре”. И в бельэтажах, и в первых этажах, и в подвалах».

Для обозначения этих мест отдохновения в обиходе москвичей появилось понятие – «веселые уголки». Один из фельетонистов утверждал, что процветанию «театров миниатюр» и прочих заведений подобного рода во многом способствовали дороговизна и перебои с продуктами. В качестве примера журналист описывал типичную для Москвы того времени ситуацию: приходят гости, а угощать их нечем. Тогда хозяева предлагают всем вместе отправиться в «веселый уголок», где можно не только развлечься, но и закусить.

Если в годы войны аншлаги в московских театрах были постоянным явлением, то их вечный соперник – кинематограф – и вовсе переживал безудержный наплыв зрителей. Вот довольно любопытное описание премьеры фильма с участием знаменитой актрисы Лины Кавальери (о ее культе, существовавшем в России, мы писали в «Москве повседневной»):

«Патентованная красавица, открыточная мадонна.

Теперь она отдала свою благосклонность кинематографу.

Длинные афиши мокнут под снегом, лоснятся под электричеством.

И глубокой чернотой зияют крупные слова:

– Монопольно… Кавальери…

Так вот что такое популярность! Магические афиши.

Ничего подобного не творилось ни перед одним театром. Кинематограф в осаде.

Весь “тыл” собрался сюда, привлеченный электрической дивой.

Картина с ее участием не может быть интереснее того, что делается перед кинематографом.

Автомобилями запружена улица. Прыгают на вожжах, сыпя хлопьями пены, рысаки.

И все тротуары, все промежутки между экипажами густо забиты толпой.

Кинематограф!

Публика ломится в двери.

– Позвольте, у меня билет. Я сегодня взял, утром.

Напрасный вопль!

Притащилась какая-то старушка. Что ей Кавальери? Своеобразная и скандальная репутация красавицы дошла и до нее каким-то чудом.