Алексей Ростовцев - Резидентура. Я служил вместе с Путиным Страница 54

Прошло несколько недель, и я, простившись с коллегами, уехал в Москву. Семья пока оставалась в Грозном. Все мы знали, что в Москве главное вовсе не работа, а жилье и прописка. С этим, последним, нам придется повозиться года полтора. Мы сожжем миллионы нервных клеток, пока столичная милиция влепит в наши паспорта прописочные штампы и тем самым, наконец, позволит нам считать себя москвичами.

Временное жилье мне помогли найти родственники жены, проживавшие в Москве. Это был чуланчик при кухне. Такие чуланчики с оконцем сооружались для домработниц или кухарок в руководящих домах еще до войны. Мой дом как раз таким и был. Он стоял на Крымском валу почти против входа в ЦПКиО им. М. Горького. Стоит там и сейчас. Хозяйку мою звали тетя Шура. Она была вдовой профессора и дочерью екатеринославского ювелира. Видела живого Махно.

– Жид? – спросили махновцы ее отца.

– Ювелир, – ответил тот и тем спасся.

Тетя Шура оказалась свойской бабой без комплексов и выпендрежей. Она брала с меня 180 рублей в месяц за постой с питанием, так что от моей трехсотрублевой зарплаты еще оставалась кое-какая толика.

Начался долгий процесс моего оформления в Центральный аппарат разведки, святая святых КГБ. Меня определили во вновь создаваемое подразделение – управление «И», которое должна было заняться разработкой автоматизированной системы управления разведкой (АСУ ПГУ). Это была первая попытка внедрения достижений кибернетики в деятельность советской разведки. Западные спецслужбы к тому времени уже намного опередили нас в этом отношении. Само собой, разработка большой системы должна была начаться с создания малых подсистем. К моменту моего прибытия одна из таких подсистем уже функционировала. Вот я и попал в группу, обслуживающую эту подсистему. Тут в закодированном виде ставились на учет все оперативные контакты разведки. Затем данные о таких контактах набивались на перфокарты, и массив для обработки на счетно-перфорационной машине, именуемой в быту «трясучкой», был готов. ЭВМ приобрели в том же году, однако требовалось время, чтобы укомплектовать кадры для ее обслуживания и подготовить информацию для ввода в нее. Первоначально работа на «трясучке» велась с ужасающими нарушениями элементарных правил конспирации. Вольнонаемные девчонки на руках таскали ящики с перфокартами в другое здание, где стояла «трясучка», и таким же путем возвращали их назад. При желании отнять у них эти ящики на улице ничего не стоило. Вся наша подсистема хранилась в сейфе с наборным замком. Шифр знали мой начальник и я. Однажды начальник ушел в отпуск, а я заболел. Руководству понадобилось залезть в сейф. Ко мне домой был послан вольнонаемный лаборант Дима, только что демобилизованный из армии. По записке руководства я сообщил ему шифр. Дима вернулся на работу, недолго думая, вскрыл сейф и стал доставать из него дела. За этим занятием его и застал начальник отдела Борис Владимирович.

– И ты все это видел? – трагическим голосом спросил наш шеф. – Ты видел всю агентуру советской разведки?

– Она же закодирована, – лепетал Дима.

– Да! Но кодовые таблицы лежат рядом!

В общем, этот инцидент для общего спокойствия решили замять, а лаборант Дима и по сей день служит в разведке. Он достиг высоких должностей, заматерел и давно учит молодежь элементарным правилам конспирации.

В конце 1971 года мы с женой получили, наконец, квартиру – трехкомнатный кооператив неподалеку от метро «Каховская». Это было почти счастье. В декабре я перевез свой скарб из Грозного, а в январе приехала дочка, которая после нашего возвращения из ГДР жила у дедушки с бабушкой. Теперь вся семья была в сборе. Началась новая, нормальная человеческая жизнь. И тут в который раз в моей судьбе возник опять незаметный человечек-кадровик и сказал, спокойно улыбаясь: «Собирайся! Поедешь снова в Германию. На пять лет».

На этот раз подготовка к загранкомандировке велась более квалифицированно. Нас заставали прослушать месячный курс лекций о стране командирования и об оперативной обстановке в ней. А чтоб мы шибче любили Родину, кадровик водил нас в Мавзолей, в Музей-квартиру Ленина, в Грановитую палату, в Алмазный фонд и еще куда-то. Не будь его, мы с женой никогда не увидели бы короны Российской империи со всеми пятью тысячами бриллиантов, ни пудовых слитков золота и платины, ни алмазов «Шах» и «Орлов». В квартире Ленина нас поразили обилие книг и простота обстановки, а также утюг, который разогревался древесными угольями. Жена сказала, что если бы я купил ей такую мебель, то она выставила бы меня из дома.

А уж совсем накануне отъезда знакомая врачиха-косметолог достала нам билеты на капустник в Дом литератора. Литераторы в тот день совместно с актерами Большого и других театров ставили «Севильского цирюльника». Но что это был за «Цирюльник»! Альмавиву пел Козловский, Фигаро – какой-то актер из театра Станиславского и Немировича-Данченко, доктора Бартоло играл Павел Антокольский, Розиной была Белла Ахмадулина. Вообще-то она была всем: и Россини, и Бомарше, и сама собой. Стихи, прочитанные ею, были превосходны. Понравился нам также писательский кабачок и стены его, покрытые автографами знаменитостей. А стоял ли ты, дорогой читатель, в очереди за водкой впереди Владимира Солоухина? Я думаю, что если и стоял, то только позади него. Когда публика начала расходиться, Козловский, стоя на верху парадной лестницы, в полный голос исполнил: «Я встретил вас…» Вот это и было нашим подлинным прощаньем с Родиной. На другой день поезд увез нас в Берлин.

В столицу ГДР мы прибыли вместо с Фиделем Кастро. Только он прилетел самолетом. Местом моей работы на ближайшую пятилетку вновь стал Галле. Основной линией работы мае определили политическую разведку, и я кое-что успел сделать на этом поприще, но вскоре линия была заменена на другую – подбор и подготовка агентуры для работы на территории противника с нелегальных позиций.

Прежде чем рассказывать о моей оперативной деятельности в период второй загранкомандировки, должен заметить, что ГДР 70-х годов существенно отличалась от ГДР 60-х. Это не была уже презренная «зона». Это было государство, уверенно входящее в мировое содружество. Население Восточной Германии хорошо питалось, хорошо одевалось, в стране была решена квартирная проблема. Многочисленные города-спутники вознеслись рядом с готическими башнями средневековых человечьих поселений. Молодоженам вместе со свидетельством о браке вручали ключи от квартиры и ссуду на обзаведение. Стипендия в вузах ГДР была самой высокой в мире. Самой высокой в Европе стала рождаемость. В ГДР практически были ликвидированы уличное хулиганство и уличная преступность, чем соседка – ФРГ никогда не могла похвастаться. На недосягаемую высоту в ГДР был поднят спорт. ГДР стала третьей, если не второй в мире, спортивной державой. Тем не менее, уровень жизни на Западе в отдельных его аспектах оставался более высоким. На Западе, имея хорошую голову и руки, можно было разбогатеть. Социализм ограничивал эту возможность. Поэтому попытки нелегального перехода из ГДР в ФРГ и в 70-е годы имели место довольно часто, и граница по-прежнему была на замке.

Когда я прибыл в ГДР во второй раз, ею практически уже правил не Ульбрихт, а Хонеккер, ставший генсеком. Однако Ульбрихт оставался Председателем Государственного Совета, то есть формальным главой государства. Готовилось официальное развенчание культа его личности. Но тут прибыл Брежнев, наградил Ульбрихта орденом Ленина, обласкал его, и немцы угомонились. Об отношении государственных чиновников и партийных функционеров ГДР к Ульбрихту на склоне его жизни говорит такой факт. В конце 1972 года я вел вербовочную разработку на одного из граждан ФРГ. Тот поначалу согласился со мной сотрудничать, но потом передумал и накатал на меня злобную жалобу Председателю Государственного Совета, то есть Ульбрихту. Знакомые девушки-немки из службы «ПК» (перлюстрации корреспонденции) предупредили меня об этом. Конфисковать документ, адресованный главе государства, они не имели права. Я струхнул и отправился к своему давнему приятелю, заместителю Галльского управления МТБ ГДР полковнику Герхарду Ланге. Выслушав меня, тот расхохотался.

– У тебя на работе есть печь? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Из канцелярии старого полудурка (имелся в виду Ульбрихт) эта жалоба поступит к нам. Я подарю ее тебе, и ты лично швырнешь ее в печь.

Так оно и вышло…

Погожим летним утром 1973 года я пришел на берлинский Алекс и сел на скамейку против фонтана «Нептун». Мимо меня текла вся красота, мира: то был день открытия Всемирного фестиваля молодежи, и все страны Земли, кроме нашей, прислали в Берлин самых хорошеньких своих девушек. Это был подлинный парад образчиков национальной красоты. Советский Союз, как обычно, сформировал свою команду по производственному принципу. Он послал в Берлин ударниц труда и учебы. Это были славные, умные, но не очень красивые девушки. Сидя в то утро у фонтана, я совсем было запамятовал, зачем я здесь. А целью моей была встреча с агентом с Запада. Агент в тот день не явился, он не смог выстоять длиннейшую очередь у КПП «Фридрихштрассе» и вышел в Восточный Берлин только через сутки на запасную встречу. Вместо агента ко мне подошел знакомый немец из правительственной охраны и сообщил о смерти Ульбрихта: «Unser Chef hat Kalten Arsch? – сказал он. – In paar Tagen werfen nir sein Fell versaufen»[3].