Сборник - Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело Страница 58

Первоприсутствующий: Это уже вы касаетесь вопроса о наказании, о котором в настоящее время не может быть еще речи, так как вопрос разбирается еще по существу.

Прис[яжный] пов[еренный] Хартулари: Но если бы Особое присутствие Правительствующего сената пришло к какому-нибудь иному заключению относительно виновности подсудимого Михайлова, то я прошу вас, г-да судьи, предварительно вникнуть строго аналитически в обстоятельства дела, касающиеся личности обвиняемого, и если затем, как я надеюсь, вы убедитесь в том, что при некоторой неразвитости подсудимый едва ли мог представлять собой того грозного агента социально-революционного кружка и того ярого пропагандиста социальных идей среди рабочего населения, каким старалась выставить его прокурорская власть, и что обвиняемый скорее действовал под каким-то неотразимо фатальным влиянием, то вы не примените к действиям его наказания, о котором я даже не решаюсь упомянуть… Я полагаю, что Особое присутствие Правительствующего сената согласится со мной, что недостаточно еще, чтобы наказание послужило назидательным примером для других, недостаточно и того, что оно наведет ужас и содрогание на массу общества. Нет, милостивые государи, необходимо, чтобы наказание отомстило за общество, чтобы оно лишило виновного того, чем он наиболее всего дорожит на свете. Но разве обвиняемые дорожат своею жизнью, разве вы не заметили, с каким невозмутимым спокойствием они ожидают вашего приговора? Разве показаниями своими, которыми они себя обличают в преступлении, они не напоминают вам тех самоубийц, которые хладнокровно осматривают оружие, долженствующее лишить их жизни? Вот почему, если вы, г-да судьи, желаете, чтобы наказание Михайлова соответствовало своей цели, то приговорите его именно к жизни, к этому лучшему реформатору нравственного направления человека и его прошлых юных заблуждений.

Присяжный] поверен[ный] Герке 1-й (защитник подсудимой Гельфман): Г-да сенаторы и г-да сословные представители! В большом смущении приступаю к исполнению возложенной на меня тяжкой обязанности – представить защиту подсудимой Геси Гельфман; я боюсь, что не справлюсь с задачей этой обязанности. Во всяком случае, я не в состоянии представить такой защиты, которая по силе и по подробностям отвечала бы сильной и подробной обвинительной речи. Статья 566 Уст[ава] уголовного] судопроизводства] предписывает по просьбе подсудимого назначать ему защитника преимущественно из сословия присяжных поверенных, причем в мотивах к этому закону объяснено, что назначенные от суда защитники должны исполнять свои обязанности усердно, добросовестно и помнить, что назначение их судом заменяет личное доверие, которое имеют подсудимые к защитникам, избранным ими самими. Посему, чтобы служить защите подсудимого, первой задачей защитника должно быть уяснение себе и суду всего того, что говорит в свое оправдание сам подсудимый. Но этим не исчерпывается защита: защитник, обязанный по ст[атье] 744 Уст[ава] угол[овного] судопроизводства] объяснить все обстоятельства и доводы, которыми опровергается или ослабляется возведенное против подсудимого обвинение всецело или в части, должен действовать не только от имени и как представитель подсудимого, но и вполне самостоятельно с своей точки зрения, от своего лица. Что же могу я прежде всего представить в защиту подсудимой Геси Гельфман, становясь на ее точку зрения, стараясь говорить ее языком? Она признает, что занималась революционными делами, принадлежала по убеждениям к революционно-социалистической партии, разделяла программу «Народной воли», была хозяйкой конспиративных квартир, где, между прочим, заведомо для нее бывали собрания лиц, принадлежавших к террористической фракции и где говорилось о цареубийстве; но, по заявлению Гельфман, она в собраниях этих не участвовала и активного участия в цареубийстве не принимала. Это отрицание Геси Гельфман вполне правдиво и согласно с обстоятельствами дела. Прокурор не верит этому признанию и говорит, что Гельфман утаивает некоторую часть виновности своей, изменяет несколько свое признание, что она не все признает за собой из того, что на нее возводит обвинительная власть. Но я полагаю, что в деле нет данных, которые опорочивали бы ее показание. Никто из свидетелей не утверждает, чтобы Гельфман принимала какое-либо активное участие в совещаниях о цареубийстве или чтобы она была участницей в собраниях, на которых разбирались, обсуждались и решались вопросы о цареубийстве. Напротив, подсудимый Рысаков объяснил здесь, на суде, что когда в квартире были собрания, то Гельфман надевала пальто и уходила из квартиры, а подсудимый Кибальчич заявил на суде, что Гельфман была хозяйкой конспиративной квартиры, но вовсе не примыкала к террористической деятельности партии. Гельфман показаниями своими прямо старается объяснить, что она имела в революционной организации свою определенную, так сказать, должность, которую исполняла вследствие своих убеждений; но должность эта не имела первенствующего, решительного значения при приведении в исполнение заговора о цареубийстве. На вопросы мои, как сложились обстоятельства, вследствие которых Гельфман приняла участие в революционной деятельности, она указала на то, что первоначально занималась мирной пропагандой среди народа на юге России; в сентябре 1875 года была подвергнута предварительному аресту по обвинению в принадлежности к противозаконному политическому сообществу, по 2-й половине ст[атьи] 250 Улож[ения] о наказаниях]; она была привлечена тогда к так называемому «делу о 50 лицах» почти два года она провела в предварительном заключении и затем была приговорена к двухгодичному заключению в рабочем доме и по отбытии наказания освобождена в мае 1879 года. Как этот четырехлетний арест, так и последствие его – полицейский надзор в Старой Руссе, куда подсудимая была в 1879 году выслана по этапу, значительно повлияли на жизнь и настроение Гельфман: она не могла ни с кем познакомиться, не могла жить так свободно, как бы ей того хотелось; она старалась найти работу – шить на швейной машине, но магазины не хотели войти с нею в соглашение; все знакомые старались отвернуться от нее; она скрылась от полицейского надзора и вновь примкнула к деятельности революционной партии. Со своей точки зрения, Гельфман на вопрос о виновности отвечала суду, что она не признает себя виновной; но Гельфман вполне понимает, что Особое присутствие, руководствуясь законами, не может принять за смягчающее обстоятельство ни то, что она действовала по убеждению, ни то, что исполняла обязанности, возложенные на нее ее партией. Прокурор обвиняет ее как пособницу в цареубийстве, но из сопоставления этого обвинения с сознанием Гельфман следует, что будет ли судом признана та мера виновности Гельфман, которую указывает прокурор, или другая, согласно ее сознанию, по которой виновность Гельфман выигрывает, может быть, качественно, но по последствиям своим едва ли будет какая-нибудь разница. Покончив с изложением защиты Гельфман с ее точки зрения, я перейду к тем объяснениям, которые считаю себя обязанным представить лично от себя. Прежде всего, не оспаривая фактической стороны дела, установленной обвинением, скажу два слова о записке, найденной в квартире Гельфман. Г-н прокурор говорит, что в ней значится следующее: «Нужно лицо на неинтеллигентную роль, попросить интеллигентную Гельфман приехать для этого; если она не согласна, то пусть заведует всеми делами и пусть приедет. А.М.». Но это место записки может быть истолковано и не так, как толкует его г-н прокурор, – можно сделать предположение о том, что нужно было лицо неинтеллигентное, и вот просили, чтобы приехала Гельфман, считая ее неинтеллигентной; на случай нежелания ее приехать, предлагали оставить в Петербурге на ее попечение все дела, но какие? Может быть, такие же второстепенные дела, как то: содержание квартир, которыми она занималась, но отнюдь под всеми делами нельзя понимать заговор и его исполнение. Сверх того, я просил бы вас, г-да судьи, так как вы судите лиц, против которых возводится общее обвинение, подробно взвесить, что относительно каждого подсудимого в деле доказано, и не признавать каждого отдельного подсудимого виновным лишь в виду общей цели, которой связывает их обвинение. С своей стороны, я полагаю, что Гельфман содержала конспиративные квартиры, на которых происходили собрания для установления плана цареубийства; если она не знала, как я предполагаю, подробностей совещаний, то тем не менее, очевидно, она была единомышленницей тех, кто составлял заговор и приводил его в исполнение. Я считаю долгом обратить внимание суда на ту первоначальную побудительную причину, по которой Гельфман действовала так, а не иначе, – на ту обстановку жизни Гельфман, которая, по моему мнению, много способствовала к установлению воззрений, верований и убеждений ее настолько односторонних, что, быть может, некоторые люди признают их граничащими с аффектом. Мне разрешено ссылаться на прежнее дело, по которому судилась Гельфман; из производства Киевского жандармского управления по тому делу видно, что Геся Гельфман родилась в 1854 году в небольшом городке Мозыре Минской губернии. Город этот, как кажется, считает Киев более близким для себя городом, чем свой губернский город Минск. Отец Геси Гельфман, мещанин города Мозыря, кроме нее, имел еще четырех дочерей. Мать Геси Гельфман умерла, когда подсудимая была двухлетним ребенком. Воспитание Гельфман получила домашнее в гор[оде] Мозыре. В 1872 году, 18-ти лет, Геся Гельфман переехала в Киев, чтобы там заняться изучением акушерства; в 1874 году выдержала экзамен и уехала в город Мозырь; оттуда возвратилась в Киев в январе 1875 года с целью приискать себе место. В сентябре 1875 года, когда ее документы были в Гадяче, куда она хотела пристроиться акушеркой, она была арестована в Киеве по обвинению в содержании квартиры, в которую приходили письма на имена разных лиц, принадлежавших к тайному сообществу пропаганды в народе, и в которой собирались подобные лица.