Сборник - Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело Страница 59

В то время о цареубийстве и даже о терроре не было еще речи. С 1875 по 1877 год Гельфман была под предварительным арестом; в 1877 году была приговорена к двухлетнему содержанию в рабочем доме – за принадлежность к упомянутому противозаконному сообществу. Таким образом, из этого очерка молодости Гельфман вы видите обстоятельство, которое толкнуло Гельфман на преступную дорогу; оно заключалось в побуждении, собственно говоря, весьма благородном. Вступив в противозаконное сообщество, Гельфман едва ли всецело вначале понимала, что она идет на скользкий путь. Она вступила в сообщество с тем чувством любви к народу, которое само по себе похвально. Этой любви к народу наше поколение научилось от того великого преобразователя царя-освободителя, который дал пример своим подданным, как следует любить народ, который сам даровал свободу народу. В Манифесте 19 февраля 1861 года покойный государь император указал тот путь, который он считал для народа лучшим: «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с нами Божие благословение на твой свободный труд, залог твоего домашнего благополучия и блага общественного». В том же манифесте государь император указал на то, что «свободно пользующийся благами общества взаимно должен служить благу общества исполнением обязанностей; всякая душа должна повиноваться властям предержащим, воздавать всем должное и, в особенности, кому должно урок, дань, страх, честь». Если таково значение свободы, которую должен иметь народ, если государь находил, что народ прежде всего должен трудиться и трудом развивать свое благосостояние, то многие лица, которые желали помочь народу, думали о возможности помочь народу не устройством его труда, а насильственной переменой тех исторически сложившихся обстоятельств, при которых жил народ и которые были неустранимы иначе, как естественным ходом жизни. Очень многие молодые люди, шедшие в народ, были увлечены совершенно бессознательно революционными социальными идеями; они все более и более желали приблизиться к народу, между тем как сами от него постоянно удалялись, так что между ними и народом образовалась целая пропасть; они, желавшие быть помощниками народу, сделались отверженными им. В то время, когда Геся Гельфман вступила в сообщество, за которое была судима, она не была подготовлена к ясному пониманию политических прав и обязанностей: ни Мозырь, ни Киев не объяснили ей достаточно серьезно этих прав и обязанностей. Этому отсутствию понимания политических прав и обязанностей и следует приписать зародыш тех убеждений Гельфман, которые привели ее на скамью подсудимых сначала по «делу о 50 лицах» и которые, продолжаясь без изменения во время четырехлетнего ареста, привели ее и после того к участию в социально-революционной партии. Покойный государь император в высочайшем рескрипте от 13 мая 1866 года на имя князя П.П. Гагарина по поводу каракозовского дела указал между прочим, что «провидению благоугодно было раскрыть перед глазами России, каких последствий надлежит ожидать от стремлений и умствований, дерзновенно посягающих на все для нее искони священное: на религиозные верования, на основы семейной жизни, на право собственности, на покорность закону и на уважение к установленным властям. Мое внимание уже обращено на воспитание юношества. Мной даны указания на тот конец, чтобы оно было направляемо в духе истинной религии, уважения к правам собственности и соблюдению коренных начал общественного порядка» – и далее: «Но преподавание, соответствующее истинным потребностям юношества, не принесло бы всей ожидаемой от него пользы, если бы в частной семейной жизни проводились учения, несогласные с правилами благочестия и с верноподданническими обязанностями. Почему я имею твердую надежду, что видам моим по этому важному предмету будет оказано ревностное содействие в кругу домашнего воспитания». Очевидно, здесь государь император обращается ко всему русскому обществу, а не только к правительственным воспитательно-образовательным учреждениям, которые были под непосредственным начальством лиц, им избранных; он обращался к тому обществу, к той среде семейной, над которой начальства нет. Государь желал, чтобы само русское общество более принимало участия в разъяснении своим сочленам возникающих заблуждений. Между тем это общество не вполне оправдало ожидания государя. Действительно, мы видим, что семейная жизнь у нас не особенно крепка, общество, со своей стороны, чуждается многих своих членов, которые стоят особняком. Мне кажется, что вовсе не такое отношение между сочленами общества желательно. Государь император указал, что общество должно обращаться с любовью к своим сочленам, и если бы этой любовью были проникнуты и общество, и семья, то тогда и школы более любовно обращались бы к своим питомцам, тогда не было бы тех грустных последствий, которые мы так часто видим именно в политических процессах. Мы видим много оторванных от семей членов ее: она не знает, где ее члены, что эти последние делают? А отошедшие от семьи члены ее совершенно забывают свою семью. Если бы общество более заботилось о себе, не было бы тех прискорбных случаев, что лица, приезжающие из провинции в большие университетские города и желающие учиться, становятся совершенно разделены, уединяются. Такое равнодушие семьи и общества, особенно к молодежи, лишает ее правильного, естественного сообщества, делает ее одичалой, с нашей точки зрения, неуживчивой в убеждениях, легко поддающейся призрачным, несбыточным надеждам. В этом равнодушии общества и семьи можно видеть отчасти обстоятельство, которое повлияло и на подсудимых, теперь сидящих перед вами, г-да судьи. Четыре года, проведенные в аресте, не исправили политических убеждений Гельфман; по самому устройству рабочих домов, не приспособленных вполне к роли исправления политического образования, они не могли иметь того относительного влияния, которое требуется от уголовного наказания и которое могло бы иметь место при другом устройстве наказаний за политические преступления. Гельфман, так или иначе, вышла после ареста не только с убеждениями перерожденными или исправленными, но, как видно, вышла еще и озлобленной. В настоящее время Гельфман обвиняется в деяниях, совершенно похожих на те, в которых она обвинялась в 1875 году: она и тогда была содержательницей квартиры с запрещенной законом целью. Заканчивая свои объяснения, я прошу суд отделить Гесю Гельфман от главных виновных. Она не может быть подведена под разряд главных обвиняемых. Гельфман еще не окончательно испорченная личность, она может быть возвращена обществу, из которого первоначально вышла. Вы слышали, г-да судьи, что когда пришли ее арестовать, то она предохранила пришедших лиц от могущего произойти несчастья, которое, вероятно, случилось бы, если бы эти лица без осторожности вошли в следующую комнату. Вот все те соображения, которые я считал необходимым представить суду как защитник Гельфман.

Илья Репин

Портрет адвоката Владимира Николаевича Герарда. 1893 Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Прис[яжный] пов[еренный] Герард (защ[итник] подсудимого] Кибальчича): Г-да сенаторы и г-да сословные представители! Громадность и важность того преступления, о котором вы произнесете ваш приговор, близость дня, в который совершилось событие 1 марта, с сегодняшним днем суда над ним вполне объясняют в моих, по крайней мере, глазах ту страстность, с которой все общество ждет вашего суда, ту страстность, благодаря которой люди, весьма серьезно относящиеся к событиям, встречающимся им в жизни, привыкшие анализировать причины и последствия этих событий, не могут под подавляющим впечатлением события 1 марта поступить в данном случае так, как они поступают обыкновенно. Они видят перед собой только ужасающий факт смерти усопшего государя от руки убийц и далее этого ни вперед ни назад не идут. Мне понятна и та страстность, с которой была сказана обвинительная речь. Я вполне понимаю, что с той точки зрения, с какой смотрит г-н прокурор на самое событие и с которой, повторяю, смотрит все общество, нельзя к нему относиться иначе. Но вы, г-да судьи, должны отрешиться от всякой страстности; суд не может действовать под впечатлением страсти, не может судить одно происшествие; он должен взвесить и причины. Судя подсудимых, он не может останавливаться только перед действиями преступника, он должен непременно углубиться в то, что могло его привести с пути законности к преступлению, и чем оно важнее, чем дальше путь от этой законности к совершенному преступлению, тем строже вы должны исполнить эту вашу обязанность. В этом отношении история подсудимого Кибальчича весьма, на мой взгляд, назидательна. Кибальчичу теперь 27 лет. В 1871 году, следовательно, 17-ти лет, он окончил курс в Новгород-Северской гимназии. Если он кончил курс 17-ти лет, то это уже указывает на человека, который был одарен от природы прилежанием и способностями, выходящими из ряда. В этом возрасте редко оканчивают курс. Итак, в 1871 году он окончил курс гимназии с медалью и явился в Петербург для получения высшего образования. Мы видим, что до 1873 года он воспитывается в Институте путей сообщения, но затем, в 1873 году, он переходит в Медико-хирургическую академию. До 1875 года, когда помимо его воли течение учения прекратилось, он не бездействовал в академии. В 1875 году он был на третьем курсе, следовательно, он в течение этого времени аккуратно переходил из курса в курс. Занятия шли успешно, но в октябре 1875 года были прерваны его арестом. Дело о прежней судимости Кибальчича перед вами, и я считаю своей обязанностью указать на это дело, как указано и в обвинительном акте, но только с большей подробностью. За что же был арестован в 1875 году Кибальчич и за что он судился в 1878 году? Летом 1875 года он провел каникулы в имении своего брата, в Киевской губернии Липецкого уезда. Нам говорят: он сближался с крестьянами. Да, но потому, что там другого-то общества не было, и, понятное дело, что желание познакомиться с народом, я не стану этого отрицать, желание сблизиться с ним было у Кибальчича и тогда. При этом общении с народом он никому не говорил ничего противозаконного, ничего такого, что могло бы быть поставлено ему в упрек на суде. Он многим крестьянам раздавал большое количество разных книг, и все, за исключением одной, оказались дозволенными к чтению. Только одному крестьянину Притуле он передал книжку под названием «Сказка о четырех братьях», книжку противозаконного содержания. Вот, г-да судьи, эта-то книжка поступила к этому свидетелю с такими предисловиями и указаниями, что свидетель, передав ее другому, не вынес из чтения ее ничего противозаконного. У него не осталось впечатления, что это была книга запрещенная. То же самое было и с тем крестьянином, которому он ее передал, а затем и третьему, но наконец получил эту книжку священник и представил ее по начальству. Началось дознание, которое выяснило именно то, что я сейчас изложил. Кибальчич тем временем продолжал учиться в Медико-хирургической академии. В одно утро в академии к нему обращается инспектор и говорит, что приходила полиция и спрашивала его. Кибальчич до такой степени чувствовал себя невинным перед законом и правительством, что немедленно отправился в полицию и спросил, зачем его искали. Тут он был арестован, причем был сделан обыск в его квартире, и действительно в этой квартире, которую посещала масса более или менее знакомых ему людей, нашли тюк с запрещенными книгами и разными паспортами; тюк совершенно заделанный, которого за два или за три дня перед тем, по показанию квартирной хозяйки, не было у Кибальчича. Когда он был спрошен, то заявил, что тюк этот принесен ему одним знакомым, которого он не назвал, и объяснил, что он не знал, что находится в тюке, и надо думать, он сказал правду, потому что если бы он знал, что в нем находится, то неужели, узнав, что его ищет полиция, он не побежал бы прежде в квартиру, чтобы открыть этот тюк. Итак, 11 октября 1875 года он был арестован по обвинению в передаче запрещенной книжки крестьянину Притуле, был арестован и препровожден в киевской тюремный замок, но сначала произведено дознание в Петербурге, продолжавшееся до июня 1876 года; Кибальчич был заключен в тюремный замок, и приступлено было к производству формального следствия через члена судебной палаты…