Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие Страница 66

«Ни один доклад не состоялся без его участия. С ним советовались при разрешении любых практических или теоретических задач, возникающих в нашем полярном мирке»[136].

И далее:

«Слов не нахожу каждый раз, как хочу говорить об Уилсоне. Мне кажется, что в самом деле я никогда не встречал такой чудной, цельной личности. Чем теснее я с ним сближаюсь, тем больше нахожу в нём чему удивляться. Каждое его качество такое солидное, надёжное: можете вы себе представить, как это здесь важно? В любой, самой сложной, ситуации он безусловно проявит себя как человек дельный, разумный и практический, в высшей степени добросовестный и, конечно, самоотверженный. Прибавьте к этому знание людей и всяких дел значительней того, чем может показаться с первого взгляда, жилку мягкого юмора и тончайший такт, и вы составите себе некоторое понятие об его ценности. Он у нас, кажется, всеобщий любимец, а это много значит»[137].

В самом конце полюсного похода умирающий Скотт написал в письме жене Уилсона:

«Ничего не могу прибавить вам в утешение, кроме того, что он умер так, как жил, — храбрым, истинным мужчиной и самым стойким из друзей»[138].

В детстве Скотт был хрупким мальчиком, но развился в сильного мужчину ростом 5 футов 9 дюймов, весом 11 стоунов 6 фунтов, с грудной клеткой объёмом 39,25 дюйма. Уилсон не отличался особой силой. Лишь незадолго до выхода экспедиции «Дисковери» в море он излечился от туберкулёза, но это не помешало ему отправиться со Скоттом на дальний Юг и помочь Шеклтону вернуться домой. Им двоим Шеклтон обязан жизнью. Уилсон был стройнее, пропорциональнее сложён, не знал устали в ходьбе. Его рост — 5 футов 10,5 дюйма, вес — 11 стоунов, объём грудной клетки — 36 дюймов. Он служил идеальным примером в поддержку моей мысли, не раз подтверждённой, по-моему, и другими фактами: при величайшем напряжении всех физических и духовных сил человек именно благодаря силе духа, а не тела, достигает наибольших результатов. Скотт умер в 43 года, Уилсон — в 39.

Боуэрс был сложён совсем иначе. Двадцати восьми лет от роду, при росте 5 футов 4 дюйма, он имел в объёме груди 40 дюймов (я считаю эту цифру наиважнейшим показателем физического состояния), вес — 12 стоунов. Скотту его рекомендовал сэр Клементс Маркем — он однажды обедал с капитаном Уилсоном-Баркером на борту «Уорчестера», где стажировался Боуэрс, только что вернувшийся из Индии, и разговор обратился к Антарктике. Во время этой беседы Уилсон-Баркер сказал сэру Маркему, имея в виду Боуэрса: «Вот молодой человек, который когда-нибудь возглавит одну из антарктических экспедиций».

После того как Боуэрс покинул «Уорчестер», в каких только переделках он ни бывал! Сначала плавал на торговых судах и пять раз обогнул земной шар на корабле «Лох-Торридон».

Затем перешёл в Королевский флот, базирующийся в Индии, и командовал канонеркой на Ирравади, далее служил на корабле Королевского военного флота «Фокс» и приобрёл там большой опыт, ведя, часто с открытых лодок, борьбу с афганской контрабандой оружия в Персидском заливе.

А потом он пришёл к нам.

Интересно, а может и знаменательно, что Боуэрс, переносивший холод лучше всех в нашей экспедиции, попал к нам прямо из страны, которая относится к числу самых жарких на Земле. Моих знаний недостаточно, чтобы я мог утверждать наличие в этом какой-либо причинной связи, тем более что чаще наблюдается обратное: люди, приезжающие из Индии, страдают от лондонской зимы. Поэтому я ограничусь констатацией самого факта, но позволю себе заметить, что в Англии зима влажная, а в Антарктике сухая, во всяком случае, воздух сухой. Боуэрс же относился с полным безразличием не только к холоду, но и к жаре, причём, как мы не раз убеждались, его безразличие не было показным.

По складу характера этот человек отказывался мириться с существованием непреодолимых трудностей. Если он им на самом деле и не радовался, то, во всяком случае, относился к ним с презрением и, презирая, не щадил никаких усилий для их устранения. Скотт считал, что трудности существуют для того, чтобы их преодолевать — Боуэрс был уверен, что он и есть тот человек, которому на роду написано их преодолевать. Это чувство уверенности в себе, основанное на очень глубокой и всеобъемлющей религиозности, покоряло окружающих. И на борту судна, и на берегу он был авторитетом. «Боуэрс в порядке», — говорили о нём как о моряке, а моряк он был действительно великолепный. «Люблю ходить с Бёрди, с ним всегда знаешь, где находишься», — признался мне однажды вечером офицер, с которым мы ставили палатку. Мы только что, проблуждав некоторое время в поисках, разыскали склад, которого другой бы не нашёл.

Бёрди Боуэрс принадлежал к моим ближайшим друзьям — а их у меня за всю жизнь было всего лишь двое или трое, поэтому мне трудно нарисовать читателю его образ так, чтобы он не показался приукрашенным. Его оптимизм иногда производил впечатление вымученного, поверхностного, хотя, думаю, это было не так; иногда я почти ненавидел его за эту весёлость. Тем, кто привык судить о людях по меркам фешенебельных, затянутых в корсет гостиных, Боуэрс представлялся неотёсанным грубияном. «Такого и топор не возьмёт», — заметил один новозеландец на танцах в Крайстчерче. От человека вроде Боуэрса в обыденной жизни мало толку; но перенесите меня на заснеженную льдину, качающуюся на гребне чёрной волны; на судно, терпящее бедствие; в санную партию, находящуюся на краю гибели; на место дежурного, только что опрокинувшего общий ужин на пол палатки (а это так же страшно) — и я повалюсь наземь и буду взывать к Боуэрсу, чтобы он явился и повёл меня туда, где не погибнешь и не умрёшь с голоду.

Те, кого возлюбят боги, умирают молодыми. Боуэрса боги любили: они направили своего избранника по ясной, прямой, сияющей стезе жизни, изобилующей тяготами и немалыми страданиями, но избавили его от серьёзных сомнений и страхов — это ли не любовь! К Боуэрсу могли бы относиться строки Браунинга:

Кто грудью шёл вперёд, претерпевая боль,Не ведая сомнений никогда,Хоть зло торжествовало в этом мире,Кто шёл от поражения к Победе,И засыпал, чтоб пробудиться вновь…

В нём не было ни капли лукавства. Простой — всё на поверхности, — прямой, бескорыстный человек. Он обладал поразительной работоспособностью и, если основные обязанности оставляли ему какой-нибудь досуг, немедленно находил себе дело — помогал в научной работе или препарировал образцы.

Он, например, научился запускать шары-пилоты с самописцами и находить оторвавшиеся от них приборы. Он установил вдалеке три метеобудки и считывал показания с их приборов чаще, чем другие. Временами он приглядывал за некоторыми собаками, если это никому не вменялось в обязанность, и особенно заботился об очень сильной эскимосской лайке по кличке Красавица. Этой самой задиристой из наших недрессированных собак попадало больше других, и поделом, а живому существу в беде, будь то собака или человек, надо помогать. Будучи ростом ниже всех в партии, он тем не менее хотел получить для походов по устройству складов и к Южному полюсу самого крупного пони. И получил, но не знал, как с ним обращаться, ибо познания Боуэрса в этой области сильно уступали его любви к животным. Для начала он решил ездить верхом на своём втором пони (первый погиб на льдине). «Скоро я к нему привыкну, — сказал он в тот день, когда Виктор сбросил его в приливную трещину, и добавил менее уверенно: — Не говоря уже о том, что он привыкнет ко мне».

Подобная работа на открытом воздухе была ему больше по душе, чем деятельность в четырёх стенах. Однако основные обязанности приковывали его к дому, но он и там трудился с тем же беззаветным рвением, которое не оставляло времени ни для чтения, ни для отдыха.

В Лондоне он поступил в штат экспедиции на должность судового офицера. Ему поручили грузы, и его поведение во время погрузки вызвало восхищение даже профессиональных грузчиков, особенно когда однажды утром он упал с главного трапа на чугунные плиты внизу: через полминуты он пришёл в себя и весь остаток дня продолжал работать как ни в чём не бывало.

В плавании стало ясно, что неутомимость Боуэрса и его знание грузов очень пригодятся береговой партии, и к его величайшей радости было решено, что он сойдёт на берег.

В его ведении находились все продовольственные запасы, и для домашнего употребления и для походов, всё снаряжение для санных вылазок, одежда, столярка, он же распределял грузы по саням. К слову сказать, заведующий грузами должен безошибочно помнить их размещение, так как ящики лежат снаружи и метели быстро заносят их снегом.

По мере того как время выявляло способности Боуэрса, Скотт доверял ему одно дело за другим. Скотт был руководителем, а в интересах экспедиции, чтобы руководитель перекладывал часть своей работы на плечи тех, кто доказывал свою способность нести эту ношу. Боуэрс, несомненно, сэкономил Скотту много сил и времени, иначе тот не смог бы участвовать в научной работе зимовки ей на благо и не написал бы столько полезного. В эту зиму Боуэрс оказывал Скотту двоякую помощь — при разработке планов и распределении грузов на период полюсного похода (об этом я скажу ниже) и в организации быта зимовки; последний был налажен настолько безупречно, что я не могу сказать читателю, как попадала к нам провизия и составлялось меню обедов, в какой очерёдности партии ходили за льдом для воды или выполняли прочие работы в лагере. Они выполнялись — а как, не знаю. Знаю только, что в доме койка Боуэрса находилась над моей, и когда я ложился спать, он ещё стоял на стуле, используя койку в качестве письменного стола, и, судя по количеству списков запасов и грузов, находящихся сейчас у меня, занимался их составлением. Так или иначе, работы выполнялись, а раз они выполнялись незаметно для нас, значит, дело было организовано превосходно.