Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард - Самое ужасное путешествие Страница 69

О тренировках я уже говорил. Теперь о зимнем рационе питания пони:

8 часов утра. Солома.

Полдень. Снег. Солома, один день с овсом, другой — со жмыхом.

5 часов вечера. Снег. Горячие заваренные отруби со жмыхом, или заваренный овёс с соломой; и наконец немного сена.

Весной мы начали приучать их к твёрдой холодной пище, постепенно увеличивая нагрузки при подготовке к походу. Во второй половине весны они уже привыкли тащить сани с небольшими грузами.

К сожалению, я не записал, какие изменения в рацион считал бы целесообразным внести Отс, будь это возможно.

Бесспорно одно: нам не следовало брать с собой тюки прессованного фуража, который теоретически считался молодой пшеницей (об этом говорилось выше), фактически же совершенно не годился как корм, зато был лишним весом. Возможно, Отс увеличил бы долю сена в рационе на зимовке, будь его у нас побольше; сено занимает слишком много места на судне, где каждый квадратный дюйм трюмового пространства на счету. Из Новой Зеландии мы вышли с такими запасами фуража: прессованной соломы — 30 тонн; сена — 5 тонн; жмыха — 5–6 тонн; отрубей — 4–5 тонн; два вида овса — чёрный и белый, последний более высокого качества. Хотелось бы иметь больше отрубей. Но этим не исчерпывается список того, что ели пони: Сниппетс, например, охотно лакомился ворванью и, насколько я знаю, без каких-либо последствий.

В момент выхода из Новой Зеландии у нас было девятнадцать пони, семнадцать из которых предназначались для главной партии, а двое — в помощь партии Кемпбелла при исследовании Земли Короля Эдуарда VII. Два пони сдохли ещё на борту, не вынеся штормов, и в январе мы выгрузили на мыс Эванс пятнадцать пони. Шестеро погибли в походе по устройству складов, а вредная бестия Хакеншмидт заболел в наше отсутствие и стал чахнуть по причине, так и оставшейся невыясненной. В конце концов пришлось его пристрелить. Таким образом, к началу зимы из семнадцати пони, предназначавшихся главной партии, оставалось всего лишь восемь.

Я уже рассказывал, что, пока мы ходили устраивать склады, Пеннелл пытался высадить Кемпбелла с его партией на Землю Короля Эдуарда VII, но паковые льды не дали ему подойти к суше[144]. Идя вдоль берега в поисках места для высадки, судно наткнулось в Китовой бухте на корабль Амундсена. Тогда Кемпбелл решил не высаживаться здесь и попытаться пристать к северному берегу южной части Земли Виктории, что ему в конечном счёте удалось. «Терра-Нова» вернулась на мыс Эванс — сообщить о встрече с Амундсеном, и Кемпбелл, понимая, что на пересечённой местности выбранной зимовки лошади ему ни к чему, вплавь отправил лошадей к берегу: судно не могло подойти ближе чем на полмили, а морской лёд уплыл. Итак, на пороге зимы у нас было два пони Кемпбелла (Джию и Чайнамен), два выживших в походе по устройству складов (Нобби и Джемс Пигг), шесть пони, ожидавших нас на мысе Эванс (Снэтчер, Сниппетс, Боунз, Виктор, Майкл и Кристофер) — итого десять.

Из этой десятки Кристофер один отличался отвратительным нравом, но это был сильный конь; если бы удалось его обуздать, из него вышел бы толк. Боунз, Снэтчер, Виктор и Сниппетс тянули вполне прилично. Майкл был красивым нервным животным, но как он себя поведёт, никто не знал. Чайнамен вызывал ещё большие сомнения. Джию также был под вопросом — иногда казалось, что он и вовсе не сможет идти в упряжке.

Оставались Нобби и Джимми Пигг, участвовавшие в походе по устройству складов. Из них двоих Нобби был сильнее. Он единственный из пони пережил катастрофу на морском льду, и не исключено, что его спасение имело решающее значение для похода к Южному полюсу. Джимми Пигг медленно приходил в себя после возвращения из Углового лагеря, жизнь его была вне опасности. Он не отличался особой выносливостью, но в походе к полюсу проявил себя исключительно хорошо. Возможно, только по чистому совпадению эти две лошади, участвовавшие в санных походах, тянули лучше остальных, но я всё же склонен думать, что именно благодаря пребыванию прежде на Барьере они не испытывали чрезмерного физического и нервного напряжения.

Теперь вы понимаете, какое беспокойство причиняли нам болезни и травмы пони. Правда, травмы, и то незначительные, случались редко, так как мы старались с величайшей осторожностью выгуливать их в темноте на морском льду, далеко не гладком. Замечу, кстати, что морской лёд почти всегда покрыт хотя бы тонким слоем снега, и ноги на нём не скользят. Среди ночи время от времени из конюшни сквозь стену доносился грохот и треск. Дежурный кидался туда сломя голову, Отс поспешно натягивал сапоги, Скотт в волнении шумно ворочался на своей койке. Обычно это Боунз или Чайнамен лягали перегородки стойл, может быть чтобы согреться, но, ворвавшись в конюшню, дежурный видел перед собой лишь ряд сонных морд, жмурящихся в свете электрического фонаря, и на каждой было выражение полной невинности. А между тем лягаться, особенно же менять позу, было опасно для пони, это могло закончиться катастрофой; сколько раз мы находили несчастного пони, зажатого самым невероятным образом в стойле или даже лежащего на полу! Головы их с обеих сторон были привязаны к стойкам, попытка лечь могла закончиться трагически. Ещё страшнее были болезни: одна лошадь захворала серьёзно, у другой несколькими днями раньше наблюдались аналогичные симптомы, но в более, лёгкой форме.

Джимми Пигг в середине июня перенёс приступ болей, но к вечеру того же дня оправился и ел нормально. Примерно через месяц, 14 июля, занемог Боунз. Лошадь явно испытывала острую боль.

«Она всё старалась лечь. Отс, наконец, счёл за лучшее позволить ей это. Она растянулась на полу и только время от времени вздрагивала, корчилась от боли, поднимала голову, даже порывалась подняться на ноги. Никогда до того я не представлял себе, как жалка лошадь в таком положении.

Она не издаёт ни звука. Её страдание выражается вздрагиванием и движениями головы, которую она обращает к людям, с несомненным выражением мольбы»[145].

В полночь казалось, что мы теряем Боунза, а ведь, не говоря уже о всех других соображениях, если не уберечь уцелевших пони, шансы экспедиции на успех сильно уменьшатся.

«Вскоре после полуночи мне [Скотту] донесли, что больная как будто успокоилась. В 2 часа 30 минут я опять был в конюшне и нашёл заметное улучшение. Лошадь всё ещё лежала на боку, вытянув шею, но спазмы прекратились. Глаза глядели спокойно, уши настораживались на шум. Пока я на неё смотрел, она вдруг подняла голову и без усилия встала на ноги. Затем, точно пробудившись от злого кошмара, начала принюхиваться к сену и соседке. Через три минуты она выпила ведро воды и принялась за корм»[146].

Непосредственный повод к недомоганию выявил

«небольшой ком полупереваренного, прокисшего сена, подёрнутый слизью и содержащий несколько маленьких ленточных глистов. Это бы ещё ничего, но к этой массе пристала полоска внутренней слизистой оболочки кишки»[147].

Боунз выздоровел окончательно. Спустя два дня заболел и улёгся на пол другой пони, но вскоре и он пришёл в себя.

Основная причина этих болезней так и не была выявлена.

Некоторые из нас видели её в плохой вентиляции, и действительно — оба переболевших пони помещались рядом с ворваньевой печью; так это или нет — не знаю, но на всякий случай мы поставили большой вентилятор, обеспечивший приток свежего воздуха. Другие усматривали главное зло в недостатке воды — животные, мол, не в состоянии съесть столько снега, сколько они выпили бы воды. Мы заменили снег водой.

Кроме того, увеличили выдачу соли. Но какова бы ни была первопричина болей, они более не повторялись, и до начала санных походов лошади не болели.

Всем лошадям выводили глистов. У всех нашли вшей.

Длительное время их истребляли протиранием смесью воды с табаком. Отс, знаю, сожалел, что — в начале зимы не постриг пони — тогда их шкура покрылась бы новым, более густым, волосом.

Рассказ о наших лошадях не будет полным, если я не скажу о русском конюхе, Антоне. Он был невелик ростом, но необыкновенно силён, объём его груди составлял около 40 дюймов.

Насколько я помню, Антон и каюр Дмитрий, тоже русский, были наняты первоначально для присмотра за нашими животными только на пути из Сибири в Новую Зеландию.

Но они так хорошо себя проявили и приносили такую пользу, что их с радостью зачислили в береговую партию. Боюсь, что если не оба, то, во всяком случае, Антон плохо себе представлял, что его ожидает. Когда «Терра-Нова» приблизилась к мысу Крозир и впереди выросли две гигантские вершины острова Росса и барьерный утёс, сплошной стеной уходивший на востоке за линию горизонта, он решил, что это и есть Южный полюс, и обрадовался чрезвычайно. Когда же с наступлением зимы на землю опустилась тьма, этот явно неестественный порядок вещей вызвал в его суеверном уме серьёзную тревогу. Перед нашим домом, там, где морской лёд соединяется с сушей, находилась, как и должно быть, приливно-отливная трещина. Иногда в ней проступала вода, и, видя танцующие над морем фосфоресцирующие огоньки, Антон был уверен, что это нечистая сила. Он принёс ей искупительную жертву: высыпал в море самое заветное своё богатство — несколько припрятанных сигарет. Он, естественно, всё время вспоминал свой уютный дом в Сибири, одноногую женщину, на которой собирался жениться, и ужасно расстроился, узнав, что нам предстоит ещё целый год провести на Юге. Тогда он спросил у Отса: «Если я в конце года уйду, капитан Скотт лишит меня наследства?». Он не знал английского и, чтобы выразить свою мысль, несколько дней спрашивал всех: «Как это называется, если отец умирает и ничего не оставляет своему сыну?». Бедный Антон!