Марина Цветаева - Тетрадь первая Страница 7

Как другие продают на рынке — так я вижу сон.

Изобразительные искусства и слово.

Изобразительные искусства грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. Crier sa beauté sur les toits [38]. Никто не может сказать, что картины нет — раз ее видел. Кроме того, даже если человек картины не понял, то всё-таки видел — цветные пятна. Т. е. глаз его удовлетворен, ибо глазу большего не нужно, большее нужно — разуму.

А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять — либо меня нет. Отсюда и <пропуск одного слова> беззащитность слова. И поэта.

Отрывок письма к Чаброву. [39]

Алексей Александрович! Вечером мне уже недостает Вас, моему волнению — Вашего. Душа с двух раз — привыкла. Сейчас мне никто не нужен, все лишние. Моя пустыня заселена: кони, крылья. Но Вы сам — из них. В Вас ровно столько человеческого, сколько мне сейчас нужно: меньше было бы скудно, больше — трудно. Когда я с Вами, я — впервые за три года — не делаюсь Вами, не расстаюсь с собой. Я, с Вами — одна в комнате, думаю вслух (как часто это делаю в жизни). (А! поймала себя: «в жизни» — стало быть это не в жизни? — Проверяю себя. — Не в жизни.) Думаю вслух, а о Вас — не думаю.

При моей 1) учтивости 2) хищности (а другого заполучаешь только им же. Я — по крайней мере. Наталья Гончарова, напр., Пушкина — собой. Как Лиля Брик — Маяковского. Собой, т. е. пустотой (красотой)) — итак: при моей учтивости и хищности это думанье вслух — всецело от Вас. При всем желании не могу сосредоточиться на Вас, п. ч. «на Вас» это уже — другой, а здесь, — ни меня ни Вас: одно: — что? (М. б. это и есть дружба? П. ч. любовь определенно два, двое — которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб.)

Если двое, сговорившись идти направо, захотят обмануть друг друга, они оба повернут налево — и опять совпадут. (Мы.)

Отношение которое может изумительно изощриться. У нас с Вами, кажется, одно мастерство.

(Письма к С. M. В., это — к Чаброву и т. д. и т. д. — чувство, что в <фраза не окончена>

(Моя старая пятнистая советская тетрадь, из к<отор>ой переписываю, греется на солнце как старая черепаха или ящерица. И я рада за нее — как за старую черепаху или ящерицу.

— 10-го июля 1932 г.)

Благовествующий час.

Полная чаша.

(Несколько попыток Благовещения)

О, всеми ветрами

Колеблемый лотос!

Георгия — робость,

Георгия — кротость.

Очей            …

            и влажных

Суровая — детская — смертная важность.

О — в мире чудовищ

Георгия — совесть,

Георгия — благость,

Георгия — слабость…

Ты блудную снова

Простивший жену…

— Так слушай же!

— и после этих слов — письмо

1-го русск<ого> июля 1921 г.

в 10 ч. вечера

письмо от С.

— Георгий Победоносец! — Бог! Все крылатые сонмы!

— Спасибо.

(NB! Всё это красным чернилом и вершковыми буквами.)

Когда из глаз твоих сиротских скроюсь —

Не плачь, дитя. — Тебе мальтийский пояс

Останется.

(NB! Настоящий: черный с золотыми терниями, и поныне у меня в корзине. — 1932 г. Шпага осталась между двух балок, на борисоглебском чердаке.)

(Запись карандашом:)

Если от счастья не умирают — то — (какое-то слово пропущено, очевидно: наглядно, достоверно) — от счастья каменеют. Я закаменела. — Слезы через три часа. — Два самых счастливых дня: 25-го марта (Благовещенье) 1919 г. — и сегодня, 1-ое русск<ого> июля (весь день мерещилось Благовещенье). С сегодняшнего дня — жизнь. Впервые живу. Всё время с 18-го января 1918 г. [40] висела в воздухе. — Краткие передышки: секунды получения письма. А последние месяцы — после ноября [41] — уж совсем на облаке. Глядела в небо как домой.

— Письмо к С. —

Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. — Последние вести о Вас, после Э<ренбурга>, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. — Знаю с чего начать: то чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Э<ренбурга> пропало — Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было

(В тетради — неокончено)

Дальше беловики Георгия (О, всеми ветрами…)

(Стихи: В сокровищницу полунóщных глубин [42], Возвращение Вождя, А девы — не надо [43], и С чужеземного брега, не вошедшее в Ремесло. А впрочем: С чужеземного брега — раньше, до письма, очевидно вписано спустя, для памяти, на первое свободное место, — ибо (всё красным) — лиловым чернилом:)

С чужеземного брега иль с облака

       слышишь — слышь:[44]

Через

Тем же голосом спящим тебе отвечаю: да!

С чужеземного брега иль с облака

       смотришь — видь:

За изменой измена — кольца не сумела чтить

Но одно уцелело: мужская морская честь:

Тем же голосом медным тебе отвечаю: есть!

С чужеземного брега иль с облака

В благовещенский день мой, под

Устремив свою душу как птицу в пролет окна

Тем же голосом льстивым

(Очевидно — конец июня 1921 г.)

Я, седая бродяга…

(Тогда — не седая, но я всегда опережаю:

Тот чьи следы — всегда простыли,

Тот поезд, на который — все

Запаздывают…) [45]

…Каждый врозь и все дыбом

Под рукой нелюбимой.

Каждый вгладь и все долу —

Под любимой ладонью.

Аполлону на лиру

Семь волосиков вырву

С легким привкусом дыма,

С легким привкусом тмина…

Аполлону — на струны,

Птицелову — на сети…

(3-го июля 1921 г.)

(Стихи. Жив и здоров! — Под горем не горбясь — Команда, вскачь! [46] — в последнем варианты:)

Спокойною рукою оправил китель

Команда: вплавь!

Пятидесяти кораблей Предводитель —

Георгий, правь!

и еще:

Спокойной рукою

Команда: вплавь!

Чтоб всем до единого им под портик

Софийский — правь!

Сны:

Лунная ночь. Южный большой город. Идем с Алей мимо вечернего празднества, очевидно морского корпуса. Костры — и под луной — некий торжественный церемониал. Церемониал в юморе. Похороны не-умершего (нарочные) — куплеты на заунывный лад — золотые треуголки под луной — маниакально-марионеточная точность движений: всё преувеличенно-в лад. Припев: — «А мы еще так можем — и так можем — и так можем…» (соответствующая замедленная жестикуляция). Торжественный гротеск. Обряд. Сворачиваем в сторону, я — Але: «Зрелище явно-беззаконное и контрреволюционное: кортики, треуголки…» И — обомлеваю: — Аля! Перед глазами арка красного кирпича, старая, довременная какая-то, красная даже под луной. [47] Какой-то проход. И в арке, шагах в двадцати — татары. Четверо: белые балахоны, войлочные белые цилиндры, неподвижность. Один манит рукой: — «Красавица! Скажи мне!» В голосе и жесте — зазывание. Отступаем (медленно, как в жизни, когда боюсь). — «Так дочку нам свою оставь!» Чувствую в Алиной ладони ее бьющееся сердце. Крутой поворот, бежим. Женщина в пестром платке — трава — развалины. Мы здесь не шли, но бежим обратно. — «Татары!» Женщина, по инерции, еще несколько шагов — и, услышав! поняв! — падает. Бежим. Каменный ход под сводами. Бежим. Али не чувствую, только рука ее. Каменный топот татар. Ход сначала вниз, потом подымается, и снова вниз и вновь подымается, — и снова — и снова. Наконец понимаю: мы топчемся на одном месте! <Пропуск одного-двух слов>! Из последних сил — в бесчисленный раз — и — в боковую дверку и — на пол. Ванная детского приюта. Аля почти что без дыхания. Забиваемся в угол, на пол. Аля, одними губами: — «Умереть!» Сидим на полу. Окно: матовое. За ним — лестницей — тени подымающихся детей. Выжидаем. Тени — дальше. Но татары могут свернуть. Я — Але: — «Идем!» Она, с полузакрытыми глазами, в изнеможении: — Умереть. Беру за руку, молнией по лестнице. У закрытой двери — дама. — «Ради Бога — пустите — татары…» Она, не удивляясь: — Нельзя. — Куда-нибудь, хоть на полу… Я дочь профессора Цветаева, у меня билет Союза… Смягчается, ведет вверх. Приветливая клетушечка — débarras [48]. На кровати — хлеб. Сажает Алю в кресло, надевает ей шляпу, и мне шляпу. На моей какие-то надписи, письмена, женские имена на незнакомом языке. Шляпа мала, вдавливает мне ее и, певуче: — «Я их знаю, я у них была, они бы не вернули Вам Вашей дочери». — «Самый старый — самый …?» — «Не — ет, он жалеет, он с ними и жалеет, он сопровождает… Какая хорошая девочка…» Отрезает кусок хлеба Але и мне. — «Их знают, их все знают… Какая красивая шляпа!» И, певуче — имя за именем — те неведомые имена. — «А это (кажется: Джалина) — они мне дали, так я у них звалась. Какая красивая шляпа!» Я, завороженно: — «Вы любуетесь — собой же!..»