Михаил Шишкин - Русская Швейцария Страница 82

Покидая Женеву, Татьяна сказала матери, что едет отдохнуть и подлечиться в горы. Отец, приехавший в середине сентября в Швейцарию проведать семью, видит в газете, купленной на вокзале, фотографию дочери. Родители бросаются в Интерлакен, им разрешают ежедневные свидания. Пытаясь во второй раз спасти дочь, они опять прибегают к проверенному средству – «душевной болезни». Татьяну везут на психиатрическую экспертизу в Мюнсинген (Münsingen), где находится известная клиника. Врачи устанавливают полную вменяемость и психическое здоровье.

И в заключении русская революционерка не прекращает борьбы – агитирует воровок и проституток за социализм, призывает к неповиновению тюремным властям. Процесс проходит в здании знаменитого тунского замка, часть которого и по сей день отдана окружному суду. В небольшое помещение доступ ограничен, требование более шестисот русских студентов предоставить им возможность присутствовать на процессе остается неудовлетворенным.

Шансы на успешный исход дела у Леонтьевой достаточно велики. Защитник, обращаясь к крестьянам-присяжным на бернском диалекте, сравнивает ее выстрел с выстрелом Вильгельма Телля, желавшего спасти родину от тирана, и призывает оправдать русскую девушку. Сочувствие зала на ее стороне, особенно после того, как всплывает история ее отчаянной борьбы с тюремщиками, насильно заставлявшими ее наряжаться в разные платья для полицейских фотографий. Однако всё портит сама обвиняемая – в последнем слове по-французски девушка из России снова призывает к освобождению человечества путем уничтожения террористической партией «чудовищ, которых много не только в России, но и в Швейцарии». Это замечание расхолодило присяжных, и они признают ее виновной в преднамеренном убийстве, правда, при смягчающих обстоятельствах. Леонтьева приговаривается к четырем годам тюрьмы и к высылке на двадцать лет из кантона Берн.

Леонтьеву отправляют сперва в тюрьму Ленцбург, в кантоне Ааргау, но там она продолжает плохо влиять на заключенных, призывая их не повиноваться распорядку дня. Ее переводят в тюрьму Св. Йоханнсена (St. Johannsen) в бернском Зееланде, там русская революционерка снова выступает зачинщицей беспорядков. В конце концов ее опять отправляют в психиатрическую лечебницу в Мюнсинген. В 1910 году кончается срок ее заключения, но родители решают оставить дочь в больнице. Отрезанная от мира, она проводит в четырех стенах год за годом. Мимо нее проходит мировая история – война, революция, Гражданская война. Татьяна Леонтьева умирает 16 марта 1922 года, тридцати девяти лет – от туберкулеза. Ее отец, оставшийся в Швейцарии после октябрьского переворота, переживет дочь и будет получать как беженец пособие от швейцарского Красного Креста. Через тридцать лет после погребения, в 1952 году, согласно швейцарским законам, могила Леонтьевой будет уничтожена.

Из Интерлакена – путь в горы.

Классический маршрут идет сперва долиной Лючины (Lütschine) до развилки – оттуда одна дорога ведет на Гриндельвальд (Grindelwald), другая на Лаутербруннен (Lauterbrunnen).

Первую дорогу, на Гриндельвальд, избирает для своего двухдневного – 8 и 9 сентября 1782 года – похода по горам цесаревич Павел. С супругой и свитой наследник ходит смотреть на глетчер, причем для дам мастерят специальные кресла-носилки, а в качестве носильщиков вызываются дюжие швейцарские бауэры. Ночует общество в доме местного священника. Следующий день посвящается осмотру водопадов в Лаутербруннен, и в тот же вечер Павел Петрович возвращается по озеру на лодке в Тун.

Карамзин, напротив, отправляется по второму пути. «Дорога от Унтерзеена до Лаутербруннена идет долиною между гор, подле речки Литтины, которая течет с ужасною быстротою, с пеною и с шумом, падая с камня на камень. Я прошел мимо развалин замка Уншпуннена, за которым долина становится час от часа у́же и наконец разделяется надвое: налево идет дорога в Гриндельвальд, а направо – в Лаутербруннен. Скоро открылась мне сия последняя деревенька, состоящая из рассеянных по долине и по горе маленьких домиков». Долина Белой Лючины известна своими водопадами. «Версты за две не доходя до Лаутербруннена, – продолжает Карамзин, – увидел я так называемый Штауббах, или ручей, свергающийся с вершины каменной горы в девятьсот футов вышиною. В сем отдалении кажется он неподвижным столбом млечной пены. Скорыми шагами приближался я к этому феномену и рассматривал его со всех сторон. Вода прямо летит вниз, почти не дотрагиваясь до утеса горы, и, разбиваясь, так сказать, в воздушном пространстве, падает на землю в виде пыли или тончайшего серебряного дождя. Шагов на сто вокруг разносятся влажные брызги, которые в несколько минут промочили насквозь мое платье. – Потом я ходил к другому водопаду, называемому Триммербах (правильно: Трюммельбах. – М.Ш. ), до которого будет отсюда около двух верст. Вода, прокопав огромную скалу, из внутренности ее с шумом падает и стремится в долину, где, мало-помалу утишая свою ярость, образует чистую речку. Вид рассевшейся горы и шумное падение Триммербаха составляют дикую красоту, пленяющую любителей натуры. Около часа пробыл я на сем месте, сидя на возвышенном камне, – и наконец, в великой усталости, возвратился в Лаутербруннен, где теперь отдыхаю в трактире». Знаменитые водопады войдут со временем в обязательную программу достопримечательностей, и мятлевская лирическая героиня почтет своим долгом также восхититься этим чудом природы:

…Уж водомет!

Точно будто пыль какая

Вся брильянтами сверкая,

С несказанной высоты

Падает, – и красоты

Нет подобной в целом мире!

А Николай Станкевич, побывавший здесь в 1839 году, напишет о Штауббахе: «Я думаю, лучший пистолетный порох не так мелок, как эти капли».

Из Лаутербруннена Карамзин совершает прогулку к Венгернальпу (Wengernalp). «Более четырех часов шел я всё в гору по узкой каменной дорожке, которая иногда совсем пропадала; наконец достиг до цели своих пламенных желаний и ступил на вершину горы, где вдруг произошла во мне удивительная перемена. Чувство усталости исчезло, силы мои возобновились, дыхание мое стало легко и свободно, необыкновенное спокойствие и радость разлились в моем сердце. Я преклонил колена, устремил взор свой на небо и принес жертву сердечного моления – тому, кто в сих гранитах и снегах напечатлел столь явственно свое всемогущество, свое величие, свою вечность!.. Друзья мои! Я стоял на высочайшей ступени, на которую смертные восходить могут для поклонения Всевышнему!.. Язык мой не мог произнести ни одного слова, но я никогда так усердно не молился, как в сию минуту».

В альпийских хижинах москвич встречает пастухов, пригнавших на тучные пастбища своих коров. «Сии простодушные люди зазвали меня к себе в гости и принесли мне сливок, творогу и сыру… Две молодые веселые пастушки, смотря на меня, беспрестанно смеялись. Я говорил им, что простая и беспечная жизнь их мне весьма нравится и что я хочу остаться у них и вместе с ними доить коров. Они отвечали мне одним смехом».

Не оставляет своим вниманием глетчеры вслед за своим будущим монархом и юный писатель: «Сии ледники суть магнит, влекущий путешественников в Гриндельвальд. Я пошел к нижнему, который был ко мне ближе. Вообразите себе между двух гор огромные кучи льду, или множество высоких ледяных пирамид, в которых хотя и не видал я ничего подобного хрустальным волшебным замкам, примеченным тут одним французским писателем, но которые, в самом деле, представляют для глаз нечто величественное. Не знаю, кто первый уподобил сии ледники бурному морю, которого валы от внезапного мороза в один миг превратились в лед, но могу сказать, что это сравнение прекрасно и справедливо и что сей путешественник или писатель имел пиитическое воображение. – Посмотрев ледник с того места, где с страшным ревом вытекает из-под свода его мутная река Литтина, ворочая в волнах своих превеликие камни, решился я взойти выше. К несчастию, проводник мой не знал удобнейшего ко всходу места, но как мне не хотелось оставить своего намерения, то я прямо пошел вверх по льду, по кучам маленьких камешков, которые рассыпались под моими ногами, так что я беспрестанно спотыкался и полз, хватаясь руками за большие камни».

Альпийская хижина

Не зная, какую опасность на самом деле представляют для непосвященного горы, москвич проявляет чудеса бесстрашия. «Проводник мой кричал, что он предает меня судьбе моей, но я, смотря на него с презрением и не отвечая ему ни слова, взбирался выше и выше и храбро преодолевал все трудности. Наконец открылась мне почти вся ледяная долина, усеянная в разных местах весьма высокими пирамидами, но далее к Валисским горам пирамиды уменьшаются и почти все исчезают. Тут я отдыхал около часа и лежал на камне, висящем над пропастью, спустился опять вниз и пришел в Гриндельвальд если не совсем без ног, то по крайней мере без башмаков. Хорошо, что взял из Берна в запас новую пару!»

Толстой, который придет в эти места в 1857 году и переночует в Гриндельвальде 1 июня, не будет столь многословен в описании своих впечатлений. В записной книжке он лишь кратко отметит: «Красота Grindelwald и женщины, как русские бабы». В дневнике писатель возмущается ценами, которые берут швейцарские проводники: «Ужасный счет». Больше, чем горы, занимают Толстого «хорошенькие служанки»: «Сладострастие мучит ужасно меня, – записывает он в дневник 2 июня. – Не засыпал до 12 и ходил по комнате и коридору. Ходил гулять по галерее. – При луне ледники и черные горы. Нижнюю служанку пощупал, верхнюю тоже. Она несколько раз пробегала, я думал, она ждет; все легли, пробежала еще и сердито оглянулась на меня. Внизу слышу, я поднял весь дом, меня принимают за malfaiteur. Schuft. Steht immer. Donnerwetter. (Пер.: „Злоумышленник. Мерзавец. Всё еще стоит. Черт возьми“. – М.Ш. ) Говорили вслух с полчаса».