Михаил Шишкин - Русская Швейцария Страница 83

Не зная, какую опасность на самом деле представляют для непосвященного горы, москвич проявляет чудеса бесстрашия. «Проводник мой кричал, что он предает меня судьбе моей, но я, смотря на него с презрением и не отвечая ему ни слова, взбирался выше и выше и храбро преодолевал все трудности. Наконец открылась мне почти вся ледяная долина, усеянная в разных местах весьма высокими пирамидами, но далее к Валисским горам пирамиды уменьшаются и почти все исчезают. Тут я отдыхал около часа и лежал на камне, висящем над пропастью, спустился опять вниз и пришел в Гриндельвальд если не совсем без ног, то по крайней мере без башмаков. Хорошо, что взял из Берна в запас новую пару!»

Толстой, который придет в эти места в 1857 году и переночует в Гриндельвальде 1 июня, не будет столь многословен в описании своих впечатлений. В записной книжке он лишь кратко отметит: «Красота Grindelwald и женщины, как русские бабы». В дневнике писатель возмущается ценами, которые берут швейцарские проводники: «Ужасный счет». Больше, чем горы, занимают Толстого «хорошенькие служанки»: «Сладострастие мучит ужасно меня, – записывает он в дневник 2 июня. – Не засыпал до 12 и ходил по комнате и коридору. Ходил гулять по галерее. – При луне ледники и черные горы. Нижнюю служанку пощупал, верхнюю тоже. Она несколько раз пробегала, я думал, она ждет; все легли, пробежала еще и сердито оглянулась на меня. Внизу слышу, я поднял весь дом, меня принимают за malfaiteur. Schuft. Steht immer. Donnerwetter. (Пер.: „Злоумышленник. Мерзавец. Всё еще стоит. Черт возьми“. – М.Ш. ) Говорили вслух с полчаса».

Но вернемся снова в 1789 год. Далее путь Карамзина идет через перевал Шайдегг (Scheidegg) на водоразделе Черной Лючины и Райхенбаха в сторону Майрингена (Meiringen). «В пять часов утра вышел я из Гриндельвальда, мимо верхнего ледника, который показался мне еще лучше нижнего, потому что цвет пирамид его гораздо чище и голубее. Более четырех часов взбирался я на гору Шейдек, и с такою же трудностью, как вчера на Венгернальп. Горные ласточки порхали надо мною и пели печальные свои песни, а вдали слышно было блеяние стад. Цветы и травы курились ароматами вокруг меня и освежали увядающие силы мои. Я прошел мимо пирамидальной вершины Шрекгорна, высочайшей Альпийской горы, которая, по измерению г. Пфиффера, вышиною будет в 2400 сажен; а теперь возвышается передо мною грозный Веттергорн, который часто привлекает к себе громоносные облака и препоясывается молниями».

Здесь Карамзину приходится стать свидетелем схода лавины, к счастью, с безопасного расстояния: «Сперва услышал я великий треск (который заставил меня вздрогнуть), – а потом увидел две снежные массы, валящиеся с одного уступа на другой и наконец упавшие на землю с глухим шумом, подобным отдаленному грому…»

Вскоре путешественника ожидает еще одно восторженное переживание – Розенлауишлухт (Rosenlauischlucht) – «самый прекраснейший из швейцарских ледников, состоящий из чистых сапфирных пирамид, гордо возвышающих острые свои вершины».

Спуск в долину Ааре заставляет его воскликнуть: «Ах! Для чего я не живописец! <…> Не должно ли мне благодарить судьбу за всё великое и прекрасное, виденное глазами моими в Швейцарии! Я благодарю ее – от всего сердца!» Еще один знаменитый водопад – Райхенбах (Reichenbach) – приводит впечатлительного юношу почти в беспамятство: «Тщетно воображение мое ищет сравнения, подобия, образа!.. Я почти совсем чувств лишился, будучи оглушен гремящим громом падения, и упал на землю».

Той же дорогой пойдет через ледники и Толстой. В дневнике он запишет 3 июня 1857 года: «В 4 часа проснулся, в 5 пошел на Scheidegg. Сашу послал вперед. Ходил по Gemsberg’y – ужас! Видел 3 солнца, слишком устал, чтобы наслаждаться. Получил coup de soleil (солнечный удар – М.Ш .) и в глаза. Пришел в 4, лег спать. Проснулся грустно, дико, скверно обедать. Денежные расчеты всё портят, а уж у меня денег мало».

В Майрингене особенно сильное впечатление на молодого Карамзина производят местные пастушки: «Сколь прекрасна здесь натура, столь прекрасны и люди, а особливо женщины, из которых редкая не красавица. Все они свежи, как горные розы, – и почти всякая могла бы представлять нежную Флору. Удивитесь ли вы, если я пробуду здесь несколько дней? Может быть, в целом свете нет другого Мейрингена». Отсюда путь Карамзина лежит через Бриенц обратно по озерам в Тун. Всего он прошел по Бернскому Оберланду свыше сорока километров пешком и еще больше проплыл на лодках.

В Майрингене и Толстой обратит внимание на местных крестьянок: «Красавицы везде с белой грудью. Ноги болят ужасно». Вот запись из дневника от 4 июня: «В 5 выступили из Розенлауи. Грабеж везде. Спускались под гору, в Мейрингене сели в дилижанс. Молодой швейцарец, любопытствующий о России. Водопады, русские бабы».

По тем же местам следует Жуковский, оставивший подробный оберландский дневник. Будучи учителем великой княгини Александры Федоровны и воспитателем в то время трехлетнего Александра II, поэт пойдет в 1821 году по следам не сколько Карамзина, сколько деда своих воспитанников. Некогда во время своего путешествия Павел с супругой позавтракали в заведении некоего Петера Михеля в Бенингене (Böningen) на берегу Бриенцерзее и оставили радушному хозяину в качестве сувенира бутылку токайского. Через сорок лет увидит эту бутылку Жуковский, остановившись в гастхаузе «Вайсес Крейц» (“Weisses Kreuz”, здание сохранилось в перестроенном виде: Hauptstrasse, 143) в Бриенце, принадлежащем сыну того самого Михеля. Царский подарок будет храниться в стране республиканцев как драгоценная реликвия.

В Лаутербруннене Жуковский ночует в гостинице «Штайнбок» (“Steinbock”) и записывает в дневнике 11 сентября впечатления от осмотра водопадов, но начинает с упоминания некой девушки: «Вторник. Пасмурное утро. Магдалина Михель». Речь идет о внучке Петера Михеля, произведшей теперь на русского поэта такое впечатление, что воспоминание о девушке из Бриенца не оставляет его в покое. Запись от 13 сентября заканчивается словами: «Дождь и на вершинах снег. Ах, Магдалина Михель!»

Горы, как известно, всегда вдохновляли художников и поэтов с русской равнины. В Альпах приоритет принадлежит бесспорно Юнгфрау. Карамзин в Лаутербруннене записывает вечером: «Светлый месяц взошел над долиною. Я сижу на мягкой мураве и смотрю, как свет его разливается по горам, осребряет гранитные скалы, возвышает густую зелень сосен и блистает на вершине Юнгферы, одной из высочайших альпийских гор, вечным льдом покрытой. Два снежных холма, девическим грудям подобные, составляют ее корону. Ничто смертное к ним не прикасалося; самые бури не могут до них возноситься; одни солнечные и лунные лучи лобызают их нежную округлость; вечное безмолвие царствует вокруг их – здесь конец земного творения!..»

Тургенев в феврале 1878 года пишет свое стихотворение в прозе «Разговор» и «оживляет» снежную альпийскую «Деву»:

«…Две громады, два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.

И говорит Юнгфрау соседу:

– Что скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу?

Проходят несколько тысяч лет: одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн:

– Сплошные облака застилают землю…»

Внизу у подножия гор «копошатся козявки», но недолго – еще пару минут-тысячелетий, и снова всё затихает. «Хорошо, – промолвила Юнгфрау. – Однако довольно мы с тобой поболтали, старик. Пора вздремнуть».

Салтыков-Щедрин именно Юнгфрау перетаскивает в своих записках «За рубежом» в Уфимскую губернию.

Бунин посвящает Альпам несколько стихотворений. Осенью 1900 года вместе со своим товарищем Куровским он поднимается в горы из Интерлакена. «…Поехали по теснине в Гриндельвальде, к сердцевине вечных ледников бернских Альп, – рассказывает Бунин в письме брату, – к самому Веттергорну, Маттергорну, Финстерааргорну и Юнгфрау. Горы дымятся, горная речка, над головою громады, елочки на вышине, согнувшись, идут к вершинам. Кучер вызвал из одной хижины швейцарца. Он вышел с длинным деревянным рогом длинною сажени полторы, промочил его водою, поставил как гигантскую трубку на землю, надулся и пустил звук. И едва замер звук рога, – противоположная скалистая стена, уходящая в небо, отозвалась – да на тысячу ладов. Точно кто взял полной могучей всей рукой аккорд на хрустальной арфе, и в царстве гор и горных духов разлилась, зазвенела и понеслась к небу, изменяясь и возвышаясь, небесная гармония. Дивно! Наконец – впереди всё ущелье загородил снежный Веттергорн. И чем больше мы подымались, тем ближе ледяные горы росли и стеной – изумительной – стали перед нами: Веттергорн, Маттергорн, могучий Финстерааргорн, Айгер и кусок Юнгфрау, а подле – Зильбергорн. Погода была солнечная, в долинах – лето, на горах ясный, веселый зимний день январский. Ехали назад – швейцарец дико пел “йодельн” – нутряное пение, глубокое – свежо, серо, шум горной речки, черные просеки в еловых лесах, бледные горные звезды, а сзади всю дорогу – мертвенно-бледный странный величественный Веттергорн, а потом Юнгфрау».

На следующий день путешественники отправляются в другую знаменитую долину, к водопадам Лаутербруннена, откуда собираются подняться к Мюррену (Mürren), но оказывается, что с окончанием сезона горная зубчатая дорога на Мюррен уже закрылась. Путешественники отправляются в путь пешком. «Наконец после смены дивных видов пропастей и гор возросли опять Айгер и Юнгфрау, тишина, и мы вступили в снег. Долго шли зимою по лесу, обливаясь потом. Шли без остановки более четырех часов и пришли в Мюррен. Там мертвая зимняя горная тишина. Пустой отель опять. Обед в столовой холодный, но славный. Куровский играл из Бетховена, и я почувствовал на мгновение всё мертвое вечное величие снежных гор».