Михаил Шишкин - Русская Швейцария Страница 92

Спустимся вдоль «Рёштиграбена» на юг и пройдемся немного вместе с Толстым и Сашей Поливановым, поднявшимися в 1857 году от Женевского озера на Коль-де-Жаман. Первоначально Толстой планировал отправиться на Фрибур, но меняет план и идет пешком со своим юным спутником через Монбовон (Montbovon) и Шато д’Э (Château d’Oex) на Интерлакен.

Из дневника 1857 года: «Montbovon живописно открылся нам под горой, на довольно большой речке, с большим городского фасада домом гостиницы, католической церковью и большой дорогой шоссе, которую я, признаюсь, увидал не без удовольствия, после дороги, по которой мы шли нынешнее утро».

Толстой обращает внимание на разницу в благосостоянии швейцарских кантонов. «Не дошли мы до гостиницы, как особенности католического края тотчас же высказались: грязные, оборванные дети, большой крест на перекрестке перед деревней, надписи на домах, уродливо вымазанная статуэтка Мадонны над колодцем, и один пухлый старик и мальчик в аглицкой болезни попросили у меня милостыню».

В гостинице русским гостям прислуживает «хорошенькая горничная из Берна», которая, «принарядившись и напомадившись для нашего приезда, усиливалась говорить с нами по-французски и без надобности забегала в нашу комнату». Однако вывод писатель делает из этой ситуации чисто толстовский: «Желательно бы было, чтобы к нам не переходил в Россию обычай иметь женскую прислугу в гостиницах. Я не гадлив, но мне лучше есть с тарелки, которую, может быть, облизал половой, чем с тарелки, которую подает помаженная плешивящая горничная, с впалыми глазами и маслеными мягкими пальцами. Госпожу звали Элиза, но Саша, смотревши на картинки в зале, изображавшие историю Женевьевы, брошенной в лес и вскормленной ланью, назвал ее Женевьевкой, потом Женевесткой, потом Женеверткой, и слово Женевертка заставляло его смеяться до упаду. Кроме того, с этого дня Женевертка стала для нас словом, означавшим вообще трактирную служанку».

Именно здесь Толстому приходит мысль изменить предполагавшийся маршрут путешествия: «Проснувшись, я порадовался по карте, как далеко мы отошли от Монтрё, и мне пришла мысль, что, так как мы стоим на дороге, ведущей из Фрибурга в Интерлакен, идти лучше любоваться горной природой в Оберланд, чем по пыльному шоссе идти в Фрибург, где я мог слушать знаменитый орган на возвратном пути».

Толстого, как в свое время Карамзина, смешит обычай делать надписи на домах: «Перед выступлением я прошелся по деревне. Дома большей частью были большие, красивые, в каждом жило по нескольку семейств; но одежда и вид народа ужасно бедны. На нескольких домах я прочел надписи вроде следующей: “Cette maison a été battie par un tel, mais ce n’est rien en comparaison de celle que nous réserve le Seigneur. Oh mortel! mon ombre passe avec vitesse et ma fin approche avec rapidité!”, – и еще раз “Oh mortel!” (дом сей построен имяреком, но он есть ничто в сравнении с тем жилищем, которое уготовил нам Господь. О смертный! тень моя проходит поспешно, и конец мой близится стремительно!). Что за нелепое соединение невежественной гордости, христианства, мистицизма и тщеславной напыщенной болтовни», – заключает писатель.

Дальше путешественники следуют по течению реки Сарин (Sarine). «Мы приостановились на мосту, положив мешки на перила, чтобы они не тянули нам спины, и долго любовались Сариной, которая в этом месте через большие нагроможденные друг на друга камни довольно крутым уступом спускается вниз». Знаменитый Рейнский водопад оставляет Толстого более чем равнодушным, о падении же обыкновенной горной речки он пишет: «Этот водопад был прекрасен».

В следующем селении, Шато д’Э, происходят учения швейцарской милиции. «Подходя к Château d’Oex, мы встречали на каждом шагу пьяных солдат, которые буйными развратными толпами шли по дороге…» Эта встреча служит поводом недавнему севастопольскому офицеру высказать в дневнике мысли об армии. «На площади, перед большим домом, на котором было написано: “Hôtel de ville” и из которого раздавались отвратительные фальшивые звуки роговой военной музыки, были толпы военных – все пьяные, развращенные и грубые. Нигде, как в Швейцарии, не заметно так резко пагубное влияние мундира. Действительно, вся военная обстановка как будто выдумана для того, чтобы из разумного и доброго создания – человека – сделать бессмысленного злого зверя. Утром вы видите швейцарца в своем коричневом фраке и соломенной шляпе на винограднике, на дороге с ношей или на озере в лодке; он добродушен, учтив, как-то протестантски искренне кроток. Он с радушием здоровается с вами, готов услужить, лицо выражает ум и доброту. В полдень вы встречаете того же человека, который с товарищами возвращается из военного сбора. Он наверно пьян (ежели даже не пьян, то притворяется пьяным): я в три месяца, каждый день видав много швейцарцев в мундирах, никогда не видал трезвых. Он пьян, он груб, лицо его выражает какую-то бессмысленную гордость или, скорее, наглость. Он хочет казаться молодцом, раскачивается, махает руками, и всё это выходит неловко, уродливо. Он кричит пьяным голосом какую-нибудь похабную песню и готов оскорбить встретившуюся женщину или сбить с ног ребенка. А всё это только оттого, что на него надели пеструю куртку, шапку и бьют в барабан впереди.

Я не без страха прошел через эту толпу с Сашей…»

Шато д’Э к началу XX века станет курортным городком – сюда во время Первой мировой войны в 1915 году привезет Игорь Стравинский жену после родов, здесь ощутят они толчки землетрясения в итальянском Авеццано. В Шато д’Э композитор будет работать над оперой «Ренар». Жил композитор в отеле «Виктория» (“Victoria”).

Летом 1964 года приедет в эти места охотиться на бабочек Набоков. Причем приедет на поезде – жена Вера будет в больнице, а сам он не водил автомобиль. Это место – прототип городка Экс, места рождения Вэна в «Аде».

От «Рёштиграбена» отправимся на запад, в глубинку франкофонской Швейцарии, к озерам Биенн (Lac de Bienne) и Нешатель (Lac de Neuchâtel).

Биеннское (или Бильское) озеро привлекало русских путешественников тем, что некогда на острове Святого Петра жил отшельником Руссо.

Жан-Жак Руссо

Проехать мимо, не поклонившись памяти философа и писателя, Карамзин не мог. «Недавно был я на острове Св. Петра, где величайший из писателей осьмого-надесять века укрывался от злобы и предрассуждений человеческих, которые, как фурии, гнали его из места в место. День был очень хорош. В несколько часов исходил я весь остров и везде искал следов женевского гражданина и философа: под ветвями буков и каштановых дерев, в прекрасных аллеях мрачного леса, на лугах поблекших и на кремнистых свесах берега». Притяжение знаменитого женевца столь велико, что русскому почитателю чудится на берегу его призрак. «Ноги мои устали. Я сел на краю острова. Бильское озеро светлело и покоилось во всем пространстве своем; на берегах его дымились деревни; вдали видны были городки Биль и Нидау. Воображение мое представило плывущую по зеркальным водам лодку зефир веял вокруг ее и правил ею вместо кормчего. В лодке лежал старец почтенного вида, в азиатской одежде; взоры его, устремленные в небеса, показывали великую душу, глубокомыслие, приятную задумчивость. Это он, он – тот, кого выгнали из Франции, Женевы, Нешателя – как будто бы за то, что небо одарило его отменным разумом; что он был добр, нежен и человеколюбив!»

Из этой части страны происходит швейцарец, ставший известным в России благодаря знаменитой фразе: «Всё Жомини да Жомини, а о водке ни полслова!» Генрих Вениаминович Жомини прославился как военный теоретик, обобщивший опыт наполеоновских войн. В расположенном между Фрибуром и Нешательским озером городке Пайерн (Payerne), где родился Жомини, существует музей, посвященный русскому генералу. Выйдя в отставку, он вернулся из России на родину и провел долгий остаток дней – он дожил до 90 лет – в Лозанне, служа там наряду с Лагарпом живой достопримечательностью для русских путешественников. Отметим еще, что и сын генерала, Александр Генрихович Жомини, связал свою жизнь с Россией и служил по дипломатической части.

В эти места часто приезжали отдыхать учившиеся в Швейцарии студенты из России. Так, летом 1873 здесь происходит знаменательное событие в жизни будущей народоволки Веры Фигнер. Она вспоминает, как приехала сюда с сестрой Лидией: «Мы поселились в местечке Лютри (Lutry) на берегу Невшательского озера. В один из поэтических швейцарских вечеров во время уединенной прогулки среди виноградников сестра в выражениях, в высшей степени трогательных, поставила мне вопросы: решилась ли я отдать все свои силы на революционное дело? В состоянии ли я буду в случае нужды порвать всякие отношения с мужем? Брошу ли я для этого дела науку, откажусь ли я от карьеры? Я отвечала с энтузиазмом. После этого мне было сообщено, что организовано тайное революционное общество, которое думает действовать в России; мне были прочтены устав и программа этого общества, и, после того как я выразила согласие со всеми пунктами, я была объявлена его членом. Мне был тогда 21 год».