Андрей Кураев - Как делают антисемитом Страница 10

Более того, ситуация с этой сценкой становится весьма непростой, если вспомнить, о ком сказаны комментирующие слова Бунина: мол, даже если не хватит фельдманов, — „ничего, не беспокойтесь: хватит Щепкиных“. Е. Н. Щепкин, о котором идет речь — совсем не „дядя Ваня“ и не „голос России“. Речь идет о профессоре Одесского университета, депутате Государственной Думы (в которой он примыкал к лево-кадетскому крылу).

В 1905 году Щепкин отметился тем, что помог созданию в Одессе атмосферы, способствующей беспределу революционизирующих евреев, и тем самым (уже не желая этого) — народному гневу на означенных хулиганов. После объявления царского октябрьского манифеста о даровании гражданских свобод местная власть долго не получала никаких инструкций сверху и сама не везде могла сообразить — где же теперь проходят границы дозволенного и недозволенного. „После объявления Манифеста, с утра 18-го, командующий Одесским военным округом генерал Каульбарс, чтобы "дать населению возможность беспрепятственно использовать предоставляемую Манифестом свободу во всех видах", — распорядился всем войскам не показываться на улицах — "дабы не нарушать среди населения радостного настроения". Градоначальник же Одессы еще и снял с улиц городовых — и вот это как раз по просьбе профессора Щепкина. Городской голова Крыжановский вместе с университетским профессором Щепкиным, вызванные Нейдгартом для совещания, вместо этого потребовали, чтобы Нейдгарт, "разоружив немедленно полицию, спрята[87] её", иначе, добавил Щепкин, "не обойдётся без жертв мщения и… полиция будет разоружена захватным правом". (На следствии у сенатора он потом отрицал такую резкость своих выражений, но, видимо, они не были мягче, судя по тому, что он в тот же день передал студентам 150 револьверов, а на следствии отказался указать источник приобретения.) И Нейдгарт вслед за этим разговором распорядился: снять постовых городовых со всех постов (даже не предупредив о том полицмейстера), — "таким образом, с этого времени весь город оставлен был Нейдгартом без наружной полицейской охраны" — что ещё можно понять как спасение жизни постовых, но ведь при этом — и без всякой воинской охраны на улицах, что уже было вполне маразматическим распоряжением".[88]

В 1906 г. Щепкин в публичной речи заявил, что шлет Столыпину пожелание «неудач, поражения и гибели, шлет ему народное проклятие»[89]. Затем он становится левым эсером и, наконец, большевиком. В 1919 г., будучи одесским «комиссаром народного просвещения», выгнал из университета 21 профессора (естественно, назвав их «черносотенцами»)… Вот в пору его «комиссарства» и встречает его Бунин: «Недавно встретил на улице проф. Щепкина… Движется медленно, с идиотической тупостью глядя вперед. Грязнейший бумажный воротничок, подпирающий сзади целый вулкан, гнойный фурункул, и толстый старый галстук, выкрашенный красной масляной краской. Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским „депутатам“…».

Верно — много было русских «либералов», «с идиотической тупостью» требовавших разрушения своего государства (вспомним хотя бы их поздравительные телеграммы японскому императору в связи с победами японской армии над русской)… Но все же тот, кто подначивает человека ненавидеть свою страну, тот, кто подталкивает больного к пропасти, занимается нечистым делом. Фельдман, радикализирующий «идиотическую тупость» щепкина, — персонаж в любом случае малосимпатичный.

Но борцы с «антисемитизмом» не желают видеть фельдманов: «это все щепкины сами сделали! А теперь, чтобы не видеть своих грехов, валят все на евреев!».

А наиболее продвинутые бойцы политического фронта вообще твердят, что марксизм и большевизм — порождение русского православия. Пусть дедушка Карла Маркса был раввином. Пусть в Ленине не было ни капли русской крови, а его прадеда звали Сруль Мойшевич[90]. Все равно нельзя говорить о еврейском факторе в катастрофе России.

Верно, не произошел бы обвал России, если бы не была больна она сама. Но представьте, что больной, неуравновешенный человек решил совершить самоубийство. Он стоит на подоконнике, раздумывая, прыгнуть ему или еще подождать. И тут входит в комнату его приятель и начинает его подзуживать: «Ты знаешь, все великие люди кончали жизнь самоубийством. Даже великий античный философ Эмпедокл так поступил. А вспомни Ставрогина! Не позволяй себе жалости к себе и своим близким! Покажи им, что ты способен на поступок! Буревестник просит бури! Распахни окно, ощути романтику Революции!..». И несчастный сигает вниз.

Болезнь долго зрела в нем самом — это правда. Но так ли уж безвинен тот, кто в сотни газет десятилетиями зудил ему «бросься! кинься! решись! прокляни!»? И так ли уж бескорыстны эти подговорщики, если по итогам вышло, что «приятель» переехал в опустевшую квартиру из своего подвальчика (из «черты оседлости» — да прямо в «дети Арбата»).

Есть очень узнаваемая притча в предсмертной книге В. Солоухина: «Вот живет в крепком и светлом доме большая и благополучная семья. Пусть хоть крестьянская. Отец еще в силе, пятеро сыновей, у каждого сына по жене, свекровь, как полагается, дети. Попросился прохожий человек приютить его на несколько дней. Скромно попросился, где-нибудь около порога, чтобы его приютили. Лишь бы тепло и сухо. Сидит он около порога и за всем наблюдает. Как работают, как едят, как друг с другом разговаривают. Вот идет мимо него один из сыновей. „Иван, а Иван, — говорит ему странник. — Это твоя жена Марья-то?“. — „Моя“. — „А что это на нее старик-то поглядывает? Отец-то твой? Он на нее поглядит, а она сразу и покраснеет. И улыбается как-то странно“. — „Ты смотри у меня, — замахивается Иван в сердцах. — Расшибу!“. — „Да я что? Я ведь ничего. Я только так. И нет ничего у них, сам знаю. Сдуру это я сболтнул, сдуру“. „Степан, а Степан!“ — „Ну что?“ — „Отец-то твой Ивана-то больше любит, я замечаю. Разговор слышал. Сперва, говорит, Ивана отделю и лучшее поле ему отдам, а Степан подождет“. Тут мимо странника проходит жена Ивана: „Марья! Степанова-то жена поглядывает на твоего Ивана. Завидует она тебе. Оно и понятно. Степан-то вон какой хилый, слабый, и Иван у тебя — кремень. А вот она к нему и льнет. А ты остерегайся. Пелагея-то вчера за каким-то зельем к старухе Матрене ходила“. Степановой жене. Пелагее другое скажет: „У Марьи-то платьев больше, чем у тебя. Видно, больше ее муж любит. А ты чем плоха…“. Всем в отдельности нашепчет и наскажет: „Обирает вас отец-то. Вы работаете, работаете, а денежки он в кубышку кладет. А вы имеете такое же право…“. Ну, короче, схема ясна. Через неделю в доме ни мира, ни семьи. Драки, кровопролития и убийства. Кого в больницу везут, кого на каторгу. После убитого мужа осталась Марья одна. Странник женился на ней и стал в доме хозяином. А может, и ее прогнал, беззащитную. А себе со стороны другую бабу привел. А, между прочим, по этой простенькой схеме происходили на земле все революции»[91].

Композитор Георгий Свиридов, повидавший и советские и послесоветские годы, в одном не заметил различия: «Все убытки и потери в области искусства списаны на Сталина и Жданова, на Государство. Но дело в миллион раз сложнее. Государство давало лишь сигнал к атаке: „Можно травить! Ату их!“ Травлю же и все злодейства по истреблению культуры творила, главным образом, сама творческая среда, критики, философы, хранители марксистских заветов, окололитературные, околомузыкальные, околохудожественные деятели и т. д. Вот эти „полуобразованные“ держат в своих руках всю художественную, всю интеллектуальную жизнь, всю культуру и, что самое страшное, всю машину ежедневного, ежечасного воздействия на совершенно беззащитные головы подданных, обитателей государства. Нет ничего, что можно было бы противопоставить ежедневному присутствию в каждой семье, в каждом доме всех этих пропагандистов, использующих эту пропагандную машину для ломки, оболванивания человека, для систематического внушения ему чувства полного своего ничтожества, невежества, тупости, извечной бездарности России и нашего народа… Мысль, лежащая в основе этого искусства, такова: с Христианством как идеей покончено навсегда, оно изжило себя, не питает более душу и т. д. Такая философия нужна тем людям, которые несут в себе иную веру, иное ощущение мира, иную мысль о нем. Это мысль о неравенстве человеков, о неравенстве рас, об избранности для Власти, а не избранности для Жертвы, не избранности для Божественной истины, как ее понимает Христианство… Хозяева Мира, а они — есть, и не надо кричать о „демократических свободах“ Всему миру… Они посадили его, этот народ, на железную цепь, бесконечно унижая его, третируя, истребляя его святыни, его веру православную, его культуру, а главное — сам этот народ, который служил своей безликой массой своим палачам и тиранам, кровью своею питая их чудовищную, беспощадную власть… Несомненно — в основе геноцида, истребления христианских (главным образом) народов лежали мотивы Религиозного подвига, завоевания земли, истребления иных, иноверных племен, борьба с иноверцами-христианами. Никакими классовыми признаками нельзя объяснить неслыханные за последние 2000 лет казни: дворян, купечества, фабрикантов, помещиков, высокого духовенства и простых монахов, рабочих и десятков миллионов крестьян, солдат и матросов, генералов и офицерского корпуса, армии и флота. Истреблялись не сословия, а народы. И если бы не нужен был рабский слой для рабского труда, были бы истреблены все русские до единого человека, за исключением немногих, связанных семейным родством с ними, и то — строго по выбору. Коммунизм — дымовая завеса антихристианства, нарисованный на тюле макет якобы будущего общества процветания и всеобщего равенства. На деле же было установлено рабовладельческоеобщество библейского образца. Всенации, кроме одной, были в равном — абсолютно рабском положении»[92].