Андрей Кураев - Как делают антисемитом Страница 9

Вспомним впечатление Куприна от прессы предреволюционных лет: «Все мы, люди России, давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй-ка еврея?!.. Каждый еврей родится на свет Божий с предначертанной миссией быть русским писателем…»[80].

Вспомним и дневниковую запись Александра Блока: «Тоска, хоть вешайся. Опять либеральный сыск. — Жиды, жиды, жиды» (7 марта 1915). «История идет, что-то творится; а жидки — жидками: упористо и умело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы НЕ творить (т. е. так — сами лишены творчества; творчество, вот грех для евреев). И я ХОРОШО ПОНИМАЮ ЛЮДЕЙ, по образцу которых сам никогда не сумею и не захочу поступить, и которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чесноку) — обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своими поползновениями, полувредным (= губительным) хватанием за фалды» (27 июля 1917)"[81].

Александр Галич, справедливо вступаясь за Пастернака, имел право пригрозить: "Мы поименно вспомним тех, кто поднял руку!". Ну, а за Россию, за Бунина, за Гумилева, за Есенина — можно вступиться?

Однако, едва только начинаешь «поименно» вспоминать тех, кто крушил русскую империю, русскую церковь и русскую культуру, как скоро становится скучно: уж очень однообразная картина…[82] Вот вполне символический эпизод: «Штеренберг, заведующий отделом искусств Наркомпроса, когда составлялись списки художников на получение карточек на краски и кисти, вычеркнул из этого списка Нестерова»[83], в чьем творчестве слишком много было «Святой Руси».

Бунин после революции 1917 года: «Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским „депутатам“: „Товарищи, скоро во все свете будет власть советов!“. И вдруг голос из толпы депутатов: „Сего не буде!“. Фельдман яростно: „Это почему?“. — „Жидив не хвате!“»[84].

…Александр Нежный в этой цитации увидел сугубое проявление моей «подлости»: «Недостойную игру ведет с нами дьякон Кураев. Великие русские тени призывает он для доказательства своей антисемитской теоремы. Ивану Алексеевичу Бунину его боголюбие со сноровкой старого раввина делает, прости Господи, незаконное обрезание. В „Окаянных днях“ Бунин передает речь некоего Фельдмана, пророчащего скорое наступление власти Советов во вселенском охвате. „И вдруг голос из толпы депутатов: „Сего не буде!“ Фельдман яростно: „Это почему?“ — „Жидив не хвате!“. Ну, раз уж Бунин, классик, нобелевский лауреат… Мощнейшая поддержка господину дьякону в его стремлении разъяснить нам, как он говорит, „этнический колорит“ русской революции. Песню его боголюбию непоправимо портит венчающая эту сцену строка. Иван Алексеевич ее написал, а г-н Кураев обрезал. Вот она: „Ничего, не беспокойтесь: хватит Щепкиных“[85].

Но подождите так горячиться, Александр Иосифович! Для начала предположим, что Бунинская заметка ограничилась только тем, что я процитировал — разве из этого можно было бы сделать хоть какой-то вывод об антисемитизме Бунина?

Запись, сделанная Буниным, есть просто зарисовка с натуры. Были ли в годы революции люди, болезненно ощущавшие ее еврейский колорит? Были. Имел ли право Бунин записать в своем дневнике реплику одного из них? Имел. Фоторепортер сделал кадр. Сам кадр — это документ, свидетельство: так было. Если кадр содержит нечто негативное — то это лишь в последнюю очередь вина фоторепортера. Отношение же самого фоторепортера к этому событию — это уже совсем иная тема.

Если бы Бунин никак не прокомментировал ту реплику — и в этом случае он не стал бы антисемитом. Нежному почему-то представляется иначе — „Ну, раз уж Бунин, классик, нобелевский лауреат…“. Ну с какой стати человек, просто передавший реплику другого человека без всякого комментария, уже становится антисемитом? Александр Иосифович, предъявите, наконец, Ваше определение антисемитизма, Ваши критерии!

Поскольку никаких уточняющих деталей у Бунина нет — то почему бы не предположить, что такие же мысли были у того депутата, т. е. все же революционера, (опять говорю у депутата, а не у Бунина!), который выкрикнул, что для мировой революции „жидив не хвате!“. Может, он это выкрикнул с разочарованием — „увы, не хвате!“?

Что было в голове у того депутата на самом деле гадать, конечно, бесполезно. Но что творится в головах Нежного и Зорина, если их так возмутила эта бунинская цитация? Почему же они так легко прозревают антисемитизм там, где не было ни призыва к погромам, ни даже размышлизмов о том, что еврейский народ, дескать, хуже русского… Может, дело в том, что в них самих слишком глубоко укоренена установка на поиск врага? И еврейская подозрительность по отношению к гоям пересилила христианский (и, как говорят по иным поводам, даже демократический) императив, повелевающий сомнение истолковывать в лучшую сторону?

Я же бунинскую зарисовку использую просто в качестве фотодокумента того времени. Раскройте эту страничку в моей книге![86] Там нет ни слова о самом Бунине! Не Бунин-мыслитель, а Бунин — очевидец был интересен для меня. Мне были интересны не комментарии Бунина, а тот эпизод, которому он был свидетелем… Когда сегодня мы смотрим старые кинохроники „пятилеток“ — мы ведь совсем не обязаны воспринимать их так же, как их переживали их создатели… Бунинский рассказ о реплике из толпы — „жидив не хвате!“ — я приводил в качестве свидетельства о том, какие отклики в своих современниках порождала „великая русская революция“, но вовсе не для того, Чтобы сказать, как сам Бунин воспринимал ее. Но с точки зрения Нежного журналистика должна быть партийной: недостаточно просто отразить происшедшее, надо обязательно дать ему партийную принципиальную оценку. И воздержание от оценки есть уже идеологическое преступление…

Слова, цитированные мною, были выкрикнуты из толпы громко. Дополнение Бунина (якобы умышленно „обрезанное“ мною — да еще, по компетентному сравнению Нежного, „со сноровкой старого раввина“) осталось тогда лишь в голове самого хрониста окаянных дней России. Бунин передал настроения людей. Как на свидетеля я на него сослался — и при этом не сделал никаких своих комментариев о том, разделял ли Бунин такое суждение. В чем же моя „подлость“? Неужели подлостью будет репродукция старой фотографии без сопровождавшей ее подписи?..

Да и реакция Бунина говорит о том, что у меня есть право говорить о еврейских специях на кухне русской революции. Ведь Бунин не возмутился: „При чем тут жиды, это все Щепкины!“. Услышав про фельдманов, он просто напомнил, что есть еще и щепкины… И тут я совершенно согласен.

Более того, ситуация с этой сценкой становится весьма непростой, если вспомнить, о ком сказаны комментирующие слова Бунина: мол, даже если не хватит фельдманов, — „ничего, не беспокойтесь: хватит Щепкиных“. Е. Н. Щепкин, о котором идет речь — совсем не „дядя Ваня“ и не „голос России“. Речь идет о профессоре Одесского университета, депутате Государственной Думы (в которой он примыкал к лево-кадетскому крылу).

В 1905 году Щепкин отметился тем, что помог созданию в Одессе атмосферы, способствующей беспределу революционизирующих евреев, и тем самым (уже не желая этого) — народному гневу на означенных хулиганов. После объявления царского октябрьского манифеста о даровании гражданских свобод местная власть долго не получала никаких инструкций сверху и сама не везде могла сообразить — где же теперь проходят границы дозволенного и недозволенного. „После объявления Манифеста, с утра 18-го, командующий Одесским военным округом генерал Каульбарс, чтобы "дать населению возможность беспрепятственно использовать предоставляемую Манифестом свободу во всех видах", — распорядился всем войскам не показываться на улицах — "дабы не нарушать среди населения радостного настроения". Градоначальник же Одессы еще и снял с улиц городовых — и вот это как раз по просьбе профессора Щепкина. Городской голова Крыжановский вместе с университетским профессором Щепкиным, вызванные Нейдгартом для совещания, вместо этого потребовали, чтобы Нейдгарт, "разоружив немедленно полицию, спрята[87] её", иначе, добавил Щепкин, "не обойдётся без жертв мщения и… полиция будет разоружена захватным правом". (На следствии у сенатора он потом отрицал такую резкость своих выражений, но, видимо, они не были мягче, судя по тому, что он в тот же день передал студентам 150 револьверов, а на следствии отказался указать источник приобретения.) И Нейдгарт вслед за этим разговором распорядился: снять постовых городовых со всех постов (даже не предупредив о том полицмейстера), — "таким образом, с этого времени весь город оставлен был Нейдгартом без наружной полицейской охраны" — что ещё можно понять как спасение жизни постовых, но ведь при этом — и без всякой воинской охраны на улицах, что уже было вполне маразматическим распоряжением".[88]