Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать» Страница 12

Какую прозу можно получить на выходе при таких требованиях? Правильно, «Первый субботник» Сорокина. Если серьезно — нормальный роман в советских условиях был не правилом, а исключением, и лишь в конце шестидесятых эти тиски несколько ослабли, да и то не из-за гуманизма, а по причине дряхлости. Стало можно писать увлекательно, разрешены были Семенов и Пикуль — два самых тиражных автора застойной эпохи, — но и они не посягали на святое: ни правды о прошлом, ни догадок о будущем у них искать не приходилось. Выросла литература подтекста, многоэтажного и многослойного, куда более насыщенного, чем у Хемингуэя, — в первую очередь Трифонов, — но считывать этот подтекст не все умели. В результате фантастике волей-неволей пришлось брать на себя решение главных задач — проектирование будущего, критику настоящего, моделирование героя нашего времени. Фантастике разрешалось чуть больше, но этого «чуть» хватило, чтобы в России расцвела одна из мощнейших в мире НФ-литератур. И это была не только и не столько космическая фантастика, порожденная эрой НТР, — это были истории, погруженные в самый что ни на есть подлинный быт, с небольшим фантастическим допущением; не столько ефремовское, сколько булгаковское наследство. Хотя и Ефремова не стоит забывать: в 1953 году опубликовать «На краю Ойкумены», где жестокий правитель истощил свой народ жестокой эксплуатацией и непосильным созиданием, а потому жрецы ищут завещание прежнего, мудрого вождя… это надо, знаете, чувствовать момент.

В семидесятые фантастика стала главной литературой соцлагеря: никто из польских прозаиков этого периода и близко не мог соперничать с мировой славой Лема (да и литературно Лем был выше на голову всех современников, от Ивашкевича до Гомбровского). Павел Вежинов — единственный болгарский прозаик, которого читал и ценил весь мир, и уж конечно не за «Вторую роту», а за «Ночи на белых конях», «Барьер» и «Весы». В СССР на пике моды оказался «Альтист Данилов» — нормальная городская социальная фантастика в лучших традициях Чапека и того же Булгакова; фантасмагории ленинградцев Александра Житинского, Валерия Попова и Нины Катерли быстро стяжали славу. Между тем Борис Стругацкий в своем семинаре вырастил замечательное поколение учеников — Вячеслава Рыбакова, Михаила Веллера, Бориса Штерна, Андрея Измайлова, Андрея Столярова, Александра Щеголева; на Урале подал голос совсем молодой Алексей Иванов, в Сибирском самиздате ходили первые рассказы Лазарчука и Успенского, и уже вышла первая книга Олега Корабельникова (впоследствии, увы, замолчавшего). К началу девяностых в отечественной литературе было не более десятка хороших прозаиков, умевших вдобавок писать так, чтобы читатель не сразу уснул, — и не меньше тридцати классных фантастов самых разных возрастов, причем число их неуклонно возрастало: Евгений и Любовь Лукины, Марина и Сергей Дяченко, Громов и Ладыженский, известные как Олди, Валентинов, Логинов, Звягинцев, а там и Каганов, а там и Володихин, Бенедиктов, Галина, а вот и Семенова с «Волкодавом», как же без нее, а вот и Перумов, на любителя того самого фэнтези, и во главе всего этого шествия — Виктор Пелевин, за вьюгой невидим. А кто же Пелевин, если не фантаст? Социальный реалист, может быть? Три ха-ха.

Фантастика оказалась той десятой точкой, без которой, как в известной задаче, не соединишь остальные девять четырьмя неотрывными линиями. Русскую полусумасшедшую реальность без фантастики не отобразить — это и «Доктор Живаго» доказал, типичный роман-сказка. В условиях резкого упадка реалистической прозы, которую сперва добивали разные цензуры, а потом самая беспощадная из них — рыночная, — фантастика получила небывалый карт-бланш; и надо признаться, поначалу она им весьма недурно воспользовалась.

Во-первых, появились десятки книг, которые с полным правом можно назвать классикой жанра — авторов намеренно не называю, знают все. «Лабиринт отражений», «Дневной дозор», «Там, где нас нет», «Солдаты Вавилона», «Посмотри в глаза чудовищ», «Армагед-дом», «Слепые поводыри», «Зона справедливости», «Эфиоп», «Гравилет „Цесаревич“», «Очаг на башне», «Колдуны и империя», «Земля-Сортировочная», «Одиссей покидает Итаку», «Герой должен быть один», «Жаворонок», «Государь всея сети», «Хомячки в Эгладоре» — и, при всей моей неспособности осилить до конца хоть одну главу из сочинений г-жи Мартынчик, скитания Макса Фрая тоже ведь не будешь числить по разряду реалистической прозы? Это я перечисляю только самое заметное из того, что было опубликовано с 1991 по 2009 год — за время, ставшее для фантастики поистине золотым. То, что после этого случился кризис, предсказанный Стругацким еще в конце девяностых, — вполне естественно, потому что от фантастики зависит сейчас главное. Этот выбор, слава богу, у нас в руках, никакой исторический детерминизм его не определит. Итак: сможет ли НФ выйти на уровень новых задач, как сумели это сделать в шестидесятые годы Гансовский, Булычев, Михайлов, не говоря уж о Братьях, — или снова испуганно заползет в резервацию, убоявшись, что называется, не соответствовать?

Вызовы очевидны: Россия сегодня нуждается в проекте будущего, и предложить его не в силах ни прикормленные эксперты, ни авторы статьи «Россия, вперед», кто бы они ни были. «Проект „Россия“» — графоманский многотомник, сочиненный тремя малоодаренными политологами и не содержащий никаких прозрений, — тем более не справился с этой задачей. Моделями будущего во всем мире традиционно занимается фантастика — ей и карты в руки. Но есть проклятый психологический парадокс: шутя выполняя сложнейшие задачи, когда это не требуется и даже запрещается, — человек глупо пасует перед элементарщиной, когда на него устремлены все взоры. Ну, давай! Покажи, что ты можешь! Да ничего. Как в классической восточной притче, которую так любил Куприн: один нищий похвалялся, что, будь он калифом, уж он бы показал человечеству истинный путь! Калиф велел его призвать, усадил на свое место и приготовился слушать. И тогда нищий затянул то единственное, что знал досконально: «Подайте убогому на пропитание!» После чего калиф приказал повесить его, как собаку, и, кажется, за дело.

Фантастика в России долго грозилась: да мы… да всех… да если б нас только оценили по достоинству! Ну вот, вас оценили; по сути, только вас и читают; Лукьяненко, не говоря уж о Пелевине, — уверенно бьет любого реалиста в борьбе за звание главного русского прозаика. Впрочем, где эти реалисты? Маканин, автор «Лаза» и «Сюра в пролетарском районе»? Славникова, автор «2017»? Кабаков, автор «Последнего героя»? Прилепин, и тот, говорят, работает над полуфантастической авантюрной повестью. Если фантастика сейчас сделает то, к чему призвана, — смоделирует грядущее и предложит нового героя, как в шестидесятые, — ее никогда уже не удастся загнать в гетто. Если продолжит сочинять про космическое мочилово или про метрополитеновские похождения выживших после апокалипсиса — пусть потом не жалуется. Время выйти из сумрака, кто не слышал — я не виноват.

В каких направлениях может пойти моделирование общего будущего? Тут надо взять на себя смелость принять — а главное, мотивировать — одну из трех моделей. Все они давно сформулированы, и тексты на эти темы уже написаны, однако в них нет единой картины мира, каким он будет в ближайшие десятилетия: фантасты очень уж боятся высказаться открытым текстом. Им страшно попасть под критический обстрел: в резервации-то обеспечен восторг фанов, а тут приходится выйти в серьезный контекст, на перекресток мнений.

Модель первая: «Остров Россия», по Цымбурскому. Россия деградирует, ужимается, съеживается почти до Московии, — но тем самым сосредоточивается, собирается и постепенно переходит из древнеримского формата в новоевропейский. Это не утопия и не антиутопия, а наиболее вероятный сценарий, сулящий интересные психологические коллизии. Некоторые подходы к изображению этого мира — неизбежно ужимающегося и ветшающего после каждой очередной катастрофы — наметили Дяченко в «Армагед-доме», но лишь в первом приближении.

Модель вторая: утопическая. Мощная Россия в союзе либо с Китаем (Ордусь Рыбакова и Алимова), либо с Европой, либо хоть с Африкой устанавливает в мире правильный порядок (но этот порядок надо придумать) и апофеоз культуры (но эту культуру надо знать). Синтез Ван Зайчика и ефремовских мечтаний о едином человечестве, но на новом историческом витке, без слащавости и пафоса, с убедительностью и юмором.

Модель третья: череда техногенных катастроф и постепенная гибель — в результате полной неспособности поддержать прежний сверхдержавный имидж и смириться с новым, поскромнее. Самое трудное, поскольку антиутопия уже многократно скомпрометирована: это жанр эффектный, но писать ее надо уметь. Должно быть страшно. Рисуешь «Последний день Помпеи» — прорисовывай детали, выражения лиц, наклон падающих статуй. Иначе получится одна из тех серийных, ужасных во всех отношениях штамповок, которыми наводнены сегодняшние издательства: «Башня», «Эпидемия», «Большой понос», далее везде.