Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Что читать» Страница 13

Модель третья: череда техногенных катастроф и постепенная гибель — в результате полной неспособности поддержать прежний сверхдержавный имидж и смириться с новым, поскромнее. Самое трудное, поскольку антиутопия уже многократно скомпрометирована: это жанр эффектный, но писать ее надо уметь. Должно быть страшно. Рисуешь «Последний день Помпеи» — прорисовывай детали, выражения лиц, наклон падающих статуй. Иначе получится одна из тех серийных, ужасных во всех отношениях штамповок, которыми наводнены сегодняшние издательства: «Башня», «Эпидемия», «Большой понос», далее везде.

Обязательна ли сегодня в фантастике эта политическая составляющая? Нет, конечно. Вполне можно написать качественный инопланетный любовный роман о свиданиях девушки Юй-Юй и юноши Цуй-Цуй, оба состоят из лучистой энергии и торсионных полей; но сегодня есть запрос на будущее, и грех пропускать его. Есть также запрос на героя, и фантастика отлично с этим справлялась — достаточно вспомнить Горбовского или Пиркса. Но сегодня она, кажется, блуждает среди прежних, давно исчерпанных типажей — Суровый Капитан Звездолета, Серый Кардинал Власти, Девочка (обязательно девочка!) с Аномальными Способностями. Тут тоже нужна дерзость, ничего более: Стругацким когда-то тоже не слишком легко было рискнуть и предложить в качестве героя дона Румату Эсторского. Но у них получилось — может, потому, что они писали вещь как авантюрную и не осознавали всей серьезности задачи: хороший метод.

Этот герой сегодня тоже может осуществиться, по большому счету, лишь в трех вариантах. Первый, от которого никуда не деться, — Ребенок (не обязательно волшебный, как Гарри Поттер, но пытающийся начать с нуля в новой стране; изумительно чуткие Дяченко уже написали «Цифрового»). Второй, вполне перспективный, — интеллигент, сопротивляющийся энтропии (это уже постарался сделать в последних романах все тот же Рыбаков, но его технократы бледны и несколько фельетонны, а тут надо прописывать на совесть). Наконец, третий, наименее разработанный и особенно привлекательный, — женщина: женщинам в отечественной фантастике традиционно не везет, и даже сами они сочиняют романы в основном о мужчинах. Между тем сетевая, мягкая диктатура, столь распространенная в XXI веке, больше всего напоминает именно матриархат, что и отразилось в «Улитке на склоне». Женщина в качестве главной героини, милосердная мать, несущая миру возрождение, — весьма увлекательная схема, особенно если учесть, что живем мы в женские времена. Сейчас от героического сопротивления проку мало — что ж на стену кидаться; сейчас нужно уметь хитрить, рассчитывать, притворяться — набор женских стратегий. Думаю, что фантазия на феминистские темы могла бы рассчитывать на серьезный успех.

Наконец, еще одно требование: фантастике, при всех перечисленных задачах, необходимо научиться чистописанию. От языковых штампов надо избавляться уже без помощи редактора (в крупных издательствах его и нет, некому там возиться с вашей рукописью, — никто не проверяет факты, не вычищает элементарные ляпы, не сокращает лишнюю почти во всех рукописях четверть). Нужно научиться писать аккуратно, энергично, надо подтянуть сюжетные гайки, не бросать начатых линий, не забывать, как звали героя на предыдущей странице. Фантастика — перефразируя слова Маршака о детской литературе — должна быть такой же, как серьезная проза, только лучше. Большинство младших коллег умеют придумать сюжет и даже эффектную концовку, но рассказать все это небульварным, нежелтым языком, без лишних восклицательных знаков и километровых внутренних монологов. Их тоже надо уметь и писать, и дозировать. Сильно подозреваю, что даже самая умная и блестящая по мысли science fiction утонет сегодня в авторском многословии и элементарной полуграмотности. А у Питера Уотса в «Ложной слепоте» в конце список использованной литературы на десять страниц — готовился человек!

Кризис современной российской фантастики — следствие безволия и привычки к замкнутым, полупровинциальным масштабам: стоило ли так долго мечтать о всенародном признании, явном и громком триумфе, чтобы, когда от тебя ждут мессианского слова, пропеть что-нибудь из репертуара «Космического спецназа»? Если русскую литературу сегодня что-то способно вытащить из темного угла, где она с удовольствием сидит, неинтересная даже самой себе, — то это именно фантастика, настоящая, серьезная, с социальными и научными прогнозами. У нас как будто есть кому это делать, но попыток не видно.

Почему? Вероятно, потому, что хорошая фантастика строится на обнаружении чудесного рядом с нами, буквально под ногами. А в русской жизни сегодня так мало чудес или хотя бы надежды на них, что и выдумать их становится задачей почти непосильной. Разве что сагу про Волкодава и Живореза или очередной всеобщий бенц, вплоть до мировой войны и Полного Конца Всему.

Это мы умеем. Но кому это надо?!

№ 10–11, октябрь-ноябрь 2009 года

Умирать полезно

«Писателю и умирать полезно» — эту фразу бывалого зека подслушал в лагере Синявский (такого не выдумаешь), и последний роман Набокова, называвшийся поначалу «Умирать прикольно» («Dying is fun»), подтверждает жестокую, но оптимистичную формулу. В самом деле: ты умер, и роман остался незаконченным, а вокруг столько веселья, скандалов, да и прямой пользы публикатору: бестселлер, подарок от отца 32 года спустя!

Дмитрий Набоков все сделал правильно. Думаю, папа был бы доволен.

О метафизике незаконченного романа можно написать отдельный том (странно, что он еще не написан, — запишите за мной; непременно займусь ближе к старости, и постараюсь оборвать на полуслове). Чем была бы диккенсовская «Тайна Эдвина Друда», узнай мы, убит ли Эдвин Друд? Хорошим детективным романом, каких полно. А гриновская «Недотрога», чей мистический ужас только усугубляется таинственностью так и не завершенного плана? А чичиковская тройка — думаете, она могла доскакать до чего-нибудь осмысленного? Есть вещи, принципиально не рассчитанные на завершение, как «Неоконченная симфония» Шуберта. Правда, в наши дни московский композитор Антон Сафронов дописал ее, и недурно, — но это все-таки было нужней Сафронову, чем Шуберту. Набоковский «Оригинал Лауры» — позвольте уж мне называть эту вещь так, потому что вариант Геннадия Барабтарло «Лаура и ее оригинал» ненужно тяжеловесен и ничего к смыслу не прибавляет, — тоже неплохо смотрится в незавершенном виде, но не потому, что незавершенность работает на сюжет, придает ему таинственности либо благородной амбивалентности, а потому, что перед нами фактически поле боя. Всю жизнь Набоков бился с одним страшным и отвратительным демоном, и собрался уж было перед смертью сказать о нем всю правду, и зло напрягло все силы, чтобы заткнуть ему рот. Он подбивал и родственников сжечь карточки, но, к счастью, не вышло. Один претенциозный графоман уже написал, что перед нами книга о распаде набоковской личности, отмирании памяти и т. д., — но книга как раз демонстрирует старика во всеоружии. Это история о том, как автор всю жизнь сражался с одной из самых опасных и соблазнительных модификаций мирового зла, и почти уж было ущучил его, но, бзамс, умер. Ничего, сохранившегося довольно.

Набоков всю жизнь писал сагу о любви хорошего к плохой, чистого к развратной, полного к пустой, слабого к сильной, великого к ничтожной. Иной раз кажется, что других сюжетов он не знал в принципе — вру, знал, есть же история Чердынцева и Зины или, скажем, Синеусова и его жены из «Ultima Thule», Круга и Ольги из «Bend Sinister»- но это редкость, счастливое исключение. Чаще всего Цинциннат обожает Марфиньку, Кречмар — Магду, Драйер — Марту, Круг вожделеет к хорошенькой осведомительнице Мариэтте, Пнин цепенеет от любви к Лизе Боголеповой, бездарной и безнравственной. Все эти девушки похожи, они по сути нимфетки, так и не выросшие, в отличие от Лолиты: лировидные спины, крошечные грудки, детская жестокость, инфантилизм полной безответственности — все это сохранилось в них и пленяет беззащитных мечтателей. Тут есть варианты: Гумберт, скажем, в душе сама утонченность, но преизрядная скотина, — и потому пустота и заурядность Лолиты как-то меркнут, чуть ли не оправдываются на его фоне; Ада не дура, любит ботанику, болтает на всех языках Антитерры, — но авторское отношение к ней, думаю, недвусмысленно, и не зря Набоков откровенно называл ее whore. Ван, впрочем, не лучше. В этом позднем романе не на ком взгляду отдохнуть — одна Люсетта человек.

В центре сюжета, однако, не пара, но треугольник. Там есть еще писатель, реже художник, вообще человек искусства. К нему-то и тянется роковая нимфетка, чувствуя в нем то ли порочность, то ли ту самую роковую пустоту, которая есть и в ней, которая вообще часто объединяет художника и модель, служа предпосылкой множества трагических романов. В «Камере обскура» это, само собой, Горн, в «Пнине» — рассказчик, сломавший жизнь Лизе Боголеповой, в «Лолите» — Куильти, а в «Весне в Фиальте» — Фердинанд, которому и достается Нина, предназначенная главному герою. Этот писатель обыкновенно феерический пошляк, самовлюбленный модернист, хоть и не без дарования, зато без тени нравственного чувства; некоторое исключение составляет «Ада», где Ван — писатель и воздыхатель в одном лице; но среди кавалеров Ады есть и салонные литераторы, и им в какой-то момент везет больше, чем Вану. Так что схема работает, хоть акценты и смещаются: рассказчик в «Пнине» вовсе не такая скотина, как Горн или Куильти. Скажем так: если в образе Марты-Магды-Марфиньки-Ады-Лауры Набоков борется с демоном внешним, чужеродным, заклейменным еще в стихотворении 1930 года «Лилит», то в Фердинанде или Горне — со своим личным. В Набокове вечно сидит мальчик Путя из «Обиды», добрый, кроткий, часто толстый (хотя необязательно — на тучного Пнина приходятся худые Лик, Цинциннат, Гумберт), но есть в нем и Фердинанд, фокусник, жестокий и чувственный, влюбленный только в свое — не мастерство даже, но шарлатанство. Бывают у него и вполне положительные писатели — скажем, Шейд из «Бледного огня», хотя он чересчур холоден и снисходителен к несчастному соседу, безумному Боткину; но все равно — так мне кажется — Набоков больше любит Боткина, чем Шейда. Хотя бы потому, что к хорошей — нормально, обыкновенно хорошей, англоязычно-метафизической — поэме Шейда Боткин создал разветвленный и волшебный комментарий, увидев в ней небывший, но невероятно притягательный мир, собственную компенсаторную грезу об утраченной Родине.