Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6565 ( № 35 2016) Страница 12

Михаил ГОЛУБКОВ:

– 75 лет. По нынешним временам вовсе не возраст – а Довлатов ушёл уже более четверти века назад. Созданное им принадлежит литературной истории. 

Сколько писательских репутаций рухнуло за те годы, что его нет! Его же репутация остаётся незыблемой. Его книги интересны и тем, кто помнит времена, о которых он писал (60–80-е годы), и людям XXI века – знаю это по студенческой аудитории, по курсовым работам, которые пишутся на филфаке МГУ. И это показатель присутствия писателя не в истории литературы, но в литературе нынешней. Ведь темы курсовых у нас никогда не навязываются, ребята сами выбирают, о ком писать, как преломить тему. 

Если быть до конца откровенным, мне не очень близок Довлатов. Возможно, в силу одной из специфических черт его творчества, которая мне представляется ключевой. Ведь он пишет невероятно смешно – ни о чём. В основе его произведений – всегда анекдот, в общем, безобидный, бытовой, лишённый острой и актуальной (или теперь так кажется?) политической и общественной проблематики. А если она есть, то требует сейчас подробнейшего комментария – без этого нынешнему молодому человеку не понять ни одной его ситуации, связанной, например, с корреспондентской работой в советской газете. Сатира, ни на что не указующая. Смех, не отрицающий ничего. Юмор, направленный скорее на скрытое одобрение явлений, попавших благодаря авторскому взору в сферу комического. Для русской литературы с её ярко выраженным сатирическим пафосом отрицания это нетипично. В общем, не Салтыков-Щедрин. Но в этом-то, наверное, и состоит суть довлатовского взгляда на мир и причина его обаяния. Он обладал удивительной способностью увидеть комическое в обыденном. Выхватить из потока жизни бытовую ситуацию, которую другой и не заметит, обнаружить в ней смешное и навеки запечатлеть в строчке, в рассказе, в повести. Для этого нужно иметь ярко выраженную склонность к иронии, чтобы в самом неприметном найти смешное и сделать его достойным внимания. Вот здесь-то причина моей некой дистанцированности от Довлатова. Мне не близок смех, направленный ни на что. Но, может быть, в этом и причина его доброты? Той самой, что не хватало и сейчас не хватает нашим сатирикам?

Юнна МОРИЦ :

– Сергей Довлатов – смех и слёзы Чарли Чаплина русской прозы. Многие из тех, кто знал Довлатова лично, были страшно сердиты на его посмертную славу, содрогательно возмущались его посмертным успехом у благодарных читателей и с трудом пережили эту славу и этот абсолютно заслуженный успех, до которых Сергей Довлатов не дожил – совсем чуть-чуть… Мне больно, что не дожил, не увидел море читательской любви к прекрасному и главное – родному (!) русскому классику, чьи лучшие произведения изданы в Америке при его жизни, поскольку в нашей стране издавать их было запрещено, и в этом смысле никакой жизни в нашей стране у Сергея Довлатова не было, в чём немалая заслуга «общественного мнения» членов писсоюза, которые до сих пор сражаются с посмертной славой Довлатова.

ДОВЛАТОВ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Огромный Серёжа в панаме

Идёт сквозь тропический зной,

Панама сверкает над нами

И машет своей белизной.

Он хочет холодного пива,

Коньяк тошнотворен в жару.

Он праздника хочет, прорыва

Сквозь пошлых кошмаров муру.

Долги ему жизнь отравляют,

И нету поместья в заклад.

И плохо себе представляют

Друзья его внутренний ад.

Качаются в ритме баллады

Улыбка его и судьба.

Панамкою цвета прохлады

Он пот утирает со лба.

И всяк его шутке смеётся,

И женщины млеют при нём,

И сердце его разорвётся

Лишь в пятницу, в августе, днём.

А нынче суббота июля,

Он молод, красив, знаменит.

Нью-Йорк, как большая кастрюля,

Под крышкой панамы звенит.

1990

Юрий ПОЛЯКОВ:

– То, что Сергей Довлатов – талант, очевидно. Еще очевиднее то, что сравнивать его следует не с Чеховым, а с Аркадием Аверченко. Такова его реальная «весовая категория» без корпоративно-племенной предвзятости. Слушая юбилейные кантаты в духе: «Довлатов всегда живой, Довлатов всегда со мной», я вдруг задумался о его доэмигрантской судьбе. Не о том, почему его не печатали. Тогда не печатали многих, как и сейчас. Зайдите в «Новый мир» с рукописью тёплой прозы о русской деревне, и вас вытолкнут пинком. Меня заинтересовало другое: почему я, читавший в 1970-е почти весь ходивший по рукам «самиздат» и «отсев», не выделил для себя прозу Довлатова из потока непечатных сочинений? Думаю, потому, что в такой же стилистике иронического «мемуара» писало большинство непризнанных прозаиков, часто не хуже Довлатова. То был, если хотите, «мейнстрим андеграунда». Многие из этого «пула отверженных», проявив упорство, начали вскоре печататься: Евгений и Валерий Поповы, Пьецух, Нарбикова… Но Сергею Донатовичу, гордому выходцу из окололитературной семьи, не хватило терпения, хотя был он на подходе, сборник, подготовленный к печати в Таллинне, тому свидетельство. Ещё год-два… В начале 80-х отношение к «трудным рукописям» начало быстро меняться. Однако он выбрал эмиграцию, где и выделился из «мейнстрима» не только талантом, но и активной общественно-политической позицией, озвученной «Голосом Америки». А для советских кухонных диссидентов, еженощно припадавших к радиоприёмникам, «наш человек», прогремевший в Нью-Йорке, был пророком. Вскоре начался погром советской цивилизации, в том числе и литературы. Срочно понадобились новые, не запятнанные сотрудничеством с режимом классики: служба в конвое и в партийной «Советской Эстонии», конечно, не в счёт. Внезапная смерть в расцвете дарования довершила формирование легенды. Это была первая серьёзная и потому особенно запомнившаяся утрата среди тех, кого принято именовать «третьей волной». Так большевики, утверждаясь, называли улицы именами своих рано ушедших соратников, даже не особо выдающихся. Из-за этого позже не хватало переулков для увековечивания и более заслуженных деятелей. В заключение вопрос к губернатору Полтавченко. Георгий Сергеевич, а Вы памятники Льву Гумилёву или Виктору Конецкому ставить собираетесь? Или наше государство в Вашем лице отпускает бронзу только на помин тех, кто из Отечества эмигрировал? Умершие на родном пепелище проходят у Вас по второй категории? Или как?

Сергей ФЕДЯКИН:

– Масштаб почти любого писателя будет сокращаться, если мы попытаемся вписать его творчество не в годы, но в десятилетия, а то и в целый век. Для конца ХХ столетия Довлатов – фигура и популярная, и достаточно крупная. Имена, которые часто ставят рядом с ним, – Венедикт Ерофеев и Саша Соколов. Но уже вторая половина ХХ века – это и так называемые «деревенщики», и то, что назвали прозой лирической, и прозаики «военные», и проза «лагерная»… А если говорить обо всём ХХ веке?

Попробовать оценить в этом контексте «лучшие отрывки»? Самые острые и самые жёсткие страницы довлатовской прозы (хотя бы история отказника Купцова из «Зоны») рядом с шаламовскими рассказами всё же бледнеют. 

Вспомнить самую гармоничную прозу? Пожалуй, это «Чемодан». Тут есть та соразмерность частей, без которой трудно добиться ощущения единой интонации произведения. Но здесь у Довлатова обнаруживается множество предшественников. 

«Мировая чепуха», «несуразица» человеческого существования, абсурдная сторона самого обыденного бытия, в котором есть своя лирика, своя драма, даже – отчасти – свой эпос… Этой темы (или, точнее, этой стороны жизни) касались многие: и Венедикт Ерофеев (из тех, кто ближе по времени), и Виктор Конецкий (он чуть дальше), и обэриуты (их своеобразная эмигрантская «параллель» – Юрий Одарченко). Но этой темы – и жёстче, и страшней – касались художники и совсем иного масштаба: Владимир Набоков, Георгий Иванов, Александр Блок… В век XIX (от Гоголя до Чехова) лучше и не заглядывать. 

Вопрос о «месте» поневоле заставляет выстраивать то, что называют иерархией ценностей. Но можно взглянуть на творчество Довлатова иначе: и в жёсткой прозе «Зоны» (подпорченной нецензурной лексикой, этим «языковым нигилизмом» второй половины ХХ века), и в более «размягчённых» «Компромиссе» и «Заповеднике», и в анекдотично-лирическом «Чемодане», и далее, вплоть до уже бледноватого «Филиала», Довлатов – художник. Тема его, быть может, не так уж оригинальна. Но её воплощение – для русской литературы – оригинально вполне. И значит, к его книгам ещё не раз потянется рука читателя. А что это, как не «место в литературе»?